Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

Сергей Афанасьев разделил Анну Каренину на две части, чтобы спрятать её в шалаше Ларса фон Триера

Хорошо ходить на спектакли спустя несколько месяцев после премьеры — не нужно лихорадочно писать рецензию, чтобы успеть первым, застолбив метафоры и аллегории. Можно медленно подняться на гору режиссёрских смыслов, поздороваться со Львом Николаевичем и Софьей Андреевной и вместе с ними пережить чудовищную радость земного бытия — любви, веры и смерти. И зажмурив глаза, попытаться осознать величие неотвратимости рока, который несётся на тебя в виде толстовского поезда или триеровской планеты Меланхолия.

Биографы Толстого утверждают, что Льва Николаевича его собратья по перу упрекали: что же вы, батенька, нас в заблуждение вводите — «Анна Каренина» не один роман, а целых два. Есть история про «преступную жену» Анну, а есть про «счастливого мужа» Левина, а где они стыкуются между собой — пойди разбери. Сергей Афанасьев и драматург Екатерина Гилёва спорить с критиками позапрошлого века не стали и превратили великий роман в сценический диптих «Анна» и «Левин», проведя между ними условную границу: в первой части отдаёмся плоти, во второй говорим о духе. Но, как известно, тело без души мертво, поэтому два спектакля нужно смотреть за один раз. Да, зрителя ждут шесть часов плотного сценического действа, но так и роман за один день не читается. Тем более, главными проводниками в этой «божественной трагедии» будут сам Лев Толстой (Николай Соловьёв) и Софья Андреевна (Ирина Ефимова), — возьмут зал в ладони и понесут бережно.

Если отсечь историю Анны Карениной от всего романа и представить её в виде сценарной схемы, то получится банальный нарратив. Жене опостылевает муж, скучно застёгнутый на все пуговицы чиновничьего мундира, она увлекается блестящим офицером, губительная страсть, всё пропало, нервы, ревность, графиня с изменившимся лицом бежит к пруду. Пардон, на железнодорожную станцию. Но гений Льва Толстого привнёс в бульварную историю дух древнегреческой трагедии, — отчасти и по той причине, что писатель в то время изучал язык Софокла и Еврипида. Его герои вступают в борьбу с роковыми обстоятельствами, не понимая, что они всего лишь пешки и все их усилия фатальны. Сценография художника-постановщика Олеси Беселия подчеркивает этот древнегреческий акцент — главные события происходят на квадрате алтаря-жертвенника, где, собственно, и вершится сценическое заклание.

И быть на сцене неизбежному пафосу трагедии, если бы не диалог режиссёра с писателем, когда совместный градус иронии созвучен известной цитате: «А “любовь” у них, Фимка, слово “амор”! И глазами так…». Утрированный «амор» звучит как неспетая песня Стаса Михайлова — шёлковые простыни, акробатические эротические этюды Анны (Регина Тощакова) и Вронского (Константин Брюзгин), купол звёздного неба, закушенные до крови губы и ломкость страстных рук. А ещё отчаянные вокализы Алексея Каренина (Савва Темнов) в стиле «караоке для брошенных мужчин» на фоне видео из знаменитых киноверсий романа. Все, кто знаком с творчеством Сергея Афанасьева, знают, что внезапный эстрадный номер в сценическом полотне — это его режиссёрская фишка, как музыкальная пауза в «Что? Где? Когда?». Снизили пафос, расслабились, двигаемся дальше. Зачем режиссёр снижает градус повествования — это уже сюжет для субъективных умозрительных заключений. Прячет за улыбкой экзистенциальный страх? Или смотрит в бездну, улыбаясь?

Примечательно, что в последнее время режиссёры обратили свой взор на фигуру Каренина, который, безусловно, больше всех несчастен в этой истории. Существует некий читательский стереотип, что Алексей Каренин — старый и противный муж, гадкий абьюзер, «душнила», мучащий бедную Анну отказом в разводе. На самом деле в романе Толстого всё не так однозначно — и эту неоднозначность убедительно проживает герой Саввы Темнова: да, люблю, готов простить, мучаюсь. В спектакле Афанасьева Каренин и Вронский выглядят на фоне невротичной Анны скорее жертвами её тотальной токсичности, чем полноценными тиранами, повинными в несчастьях женщины. Все беды Анны — в её воспалённом воображении, которое разгоняют ежедневные дозы морфина. И все вокруг понимают, что единственный выход для измученной психики Анны — уйти из этого театра внутренних разрушительных действий. Служанка (Анна Щетинина) молча подаёт чёрное пальто и красную сумочку: пора, голубушка наша, пора.

Но Лев Николаевич и Софья Андреевна не оставляют свою героиню наедине со смертью. Они сооружают шалаш, как в «Меланхолии» Ларса фон Триера, садятся с Анной в круг и держат друг друга за руки. И сила человеческого духа в момент главного перехода ослепляет зрителя вспышкой глубинного страха, одновременно вызывая прилив неосознаваемой божественной радости. Это очень сложные по эмоциональному накалу проживания, но именно они ставят многоточие в первом спектакле диптиха. Что общего у скандинавской «Меланхолии» и русской «Анны»? Наверное, предчувствие смерти, коим обладают эти две сильные чувственные героини — Жюстин и Анна. Предчувствие смерти прошивает весь спектакль осязаемой иррациональной нитью: что ждёт нас за порогом, как приготовиться, что есть жизнь? Вопросы, которые мучили Льва Николаевича всю жизнь, отзываются в спектакле сильным режиссёрским эхом.

Каждый школьник знает, что Константин Левин — «правильное» альтер эго писателя, отвечающее его воззрениям на семейный уклад, государственный строй и процессы урбанизации. Левин, как и сам Толстой, проживает очень напряжённую внутреннюю жизнь. Бесконечные рефлексии героя Петра Шуликова доводят его до внутреннего конфликта, когда счастливая женитьба на Китти (Варвара Сидорова) заставляет сомневаться, мучиться и задавать себе сакраментальный вопрос: «А она ли это?». Второй спектакль диптиха «Левин» становится настоящей исповедью главного героя — большим и серьёзным разговором о вере, жизни и смерти. «В одиночестве каждый видит в себе то, что он есть на самом деле», — писал любимый философ Толстого Шопенгаур и Лёвин честно пытается увидеть. После страстной «Анны» «Левин» становится тихой молитвой — когда ты приходишь в пустой храм и, не зная канонического текста молитв, молишься как Бог на душу положит. Иногда впадаешь в «прелесть» — когда текут слёзы и ты принимаешь свои эмоции за откровение небес и религиозный экстаз. Путь к настоящей Вере очень долог, некоторым из нас и всей жизни не хватит. Но это то, что держит человека на плаву, когда заканчивается общий смысл всего вокруг.

Все шесть часов диптиха градус духовного напряжения контролируют Лев Николаевич и Софья Андреевна: чарочку героям поднесут, хлопнут по лбу Левина теми самыми пресловутыми дневниками, на гармошке сыграют, с Серёжей грамматикой позанимаются — взрослым же некогда, они отношения выясняют. Ох уж эти герои, они что дети малые, пригляд постоянный нужен, зазеваешься чуть — и уже Вронский прилепился к Анне намертво, а по сюжету так не нужно. И Николай Соловьёв нежно ведёт своего Льва, тихо и незлобно подтрунивая над ним: ну что делать — есть у меня ритуал чай в определённый момент пить, так весь человек из ритуалов состоит. И Ирина Ефимова в своей роли, вопреки воспоминаниям мемуаристов, не злится на мужа, не ревнует его к писательской славе, а ангелом-хранителем стоит за его спиной. Бог с ними, с этими биографами, придумают тоже, почитай лучше, Лёва, вот это своё знаменитое: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». И зал выдыхает в унисон: «Всё смешалось в доме Облонских». Аз, буки, веди, глаголь….