Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

В Новосибирске вспомнили жертв политических репрессий. Почему нам всем так важно не забывать о времени, когда жить было страшно?

Тамара Спасская.

«Ночью на улицу Ермака приехали чёрные воронки — забрали всех мужчин. Даже парализованного деда Осипа вынесли на носилках. В соседнем доме жил инженер, он откуда-то знал, что этой ночью забирать будут, успел уехать, жена сказала, что он в командировке, и к ним больше не приходили. А всех, кого с Ермака в эту ночь забрали, расстреляли на островах. Бабушке даже тело деда Эмиля не отдали. А мама мне об этом только перед смертью, в 1983 году, рассказала, всю жизнь боялась».

Годы «сталинского террора» — это страх, въевшийся на архетипичном уровне в кровь многих поколений, заставляющий жить с оглядкой. Это фразы, которые во многом определили жизненную парадигму тех, кто родился в 50, 60, 70 и 80-х годах: «сиди тихо», «не высовывайся», «лучше молчи», «тебе больше всех надо?», «никуда не лезь». Это наша история, боль, память — и мы не имеем права забывать об этом. В День памяти репрессированных в Нарымском сквере прошли митинги, в которых приняли участие представители городской общественной организации реабилитированных граждан «Колокол», «Союза репрессированных по политическим мотивам» Ленинского района, новосибирского филиала «Мемориала» и те, кто пострадал от сталинского режима. «О репрессиях важно помнить сегодня. К тому же наше правительство приняло концепцию по увековечиванию жертв политрепрессий, — сказал координатор новосибирского „Мемориала“ Александр Рудницкий. — Нацистский и сталинский режимы, помимо того, что убивали невиновных людей, делали всё, чтобы память о них была стёрта. И это тоже преступление. А когда нас просят забыть, то предлагают стать сообщниками этого преступления».

В каждой семье есть старый фотоальбом, где в пожелтевших от времени фотографиях живёт история страны. В семье Ирины Загидовны Абуевой в таком альбоме хранятся твёрдые фотокарточки XIX века, где у дам — гордая осанка гимназических дев, мужчины внимательно и умно смотрят в кадр, а дети — белокурые херувимы в одинаковых белых платьицах. Это клан швейцарских немцев Шварцкопфов — когда-то один из них приехал в Россию строить железную дорогу да так и осел в ней, заворожённый бескрайними просторами. Агрономы, учителя, инженеры, медики — образованные люди, без голубых дворянских кровей, служившие своему Отечеству честно и по-немецки дотошно. Лихие ветры гражданской войны принесли агротехника Эмиля Шварцкопфа, его жену Маргариту и четырёх дочек в Бийск — здесь Эмиль принял решение не уходить со своим кузеном-белогвардейцем в Харбин и перешёл на «красную» сторону. А потом, и в Новониколаевск-Новосибирск, где Шварцкопфы вписались в сибирский антураж и начали делать то, что и делали их предки во все времена: честно работать. Дочки учились в одной из крячковских школ на улице Будаговской — сейчас в этом здании расположен театр «Старый дом». Сама семья жила в доме на улице Ермака.

Семья Шварцкопф (1932 год) (слева) и Эмиль Шварцкопф

— Тётка мне рассказывала, что в ноябре 1937 года на улицу Ермака приехали чёрные воронки, — рассказывает внучка Эмиля Шварцкопф Ирина. — Была тишина, хлопали двери, негромкие мужские голоса, испуганные женские. Всех мужчин, живших в домах по улице Ермака, в эту ночь забрали. Рассказывали, что на втором этаже одного из домов жил парализованный еврей дед Ося. Так и его забрали — вынесли на носилках. Деда Эмиля посадили в машину, и больше его никто не видел. И всех этих мужчин с улицы Ермака — тоже.

Маргарита Шварцкопф обегала все инстанции в Новосибирске: за что забрали моего мужа? Добилась приёма в прокуратуре, пристала с вопросами: где он, как можно повидаться, какие вещи привезти, а то забрали — в одном тонком пальто уехал. Кто-то из сердобольных сотрудников шепнул: не надо никаких вещей, всех, кого в ту ночь забрали, уже расстреляли на островах. Мол, в НКВД циркуляр какой-то пришёл. Кстати, в нашей стране бытует ошибочное мнение, что репрессии касались только интеллигенции — под каток «большого террора» попали люди самых разных профессий, и человек мог быть расстрелян или отправиться валить лес совершенно случайно — в результате «рандомного» выбора регионального НКВД. В музее НКВД в Томске хранятся подлинники циркуляров, которые спускались в региональные подразделения НКВД, — с планами арестов, которые очень энергично выполнялись.
Спустя месяц к Маргарите пришёл сотрудник НКВД, живший по соседству, и сказал: мне тебя жалко, собирай дочек, сдавай квартиру и беги — ты в списках. Маргарита убежала в Верх-Ирмень, где работала старшая дочь. Так начались «этапы большого пути» немецкой семьи, которая скиталась по всей стране.

— Моя мама, Аделаида Шварцкопф, сумела уехать в Москву к родственникам и поступила в химико-технологический институт имени Менделеева, — говорит Ирина Абуева, внучка Маргариты Ивановны. — Она училась во время Великой Отечественной войны, дежурила на крышах во время бомбёжек, ходила рыть окопы. Её пару раз вызывали «на разговор», предлагали рассказывать об умонастроениях в институтской группе, но она сказала, что не может этого делать в силу воспитания. После окончания института её, как немку, распределили в самую глушь — в Муйнак. Там у неё сразу отобрали паспорт, и она стала «спецпоселенка» с 58-й статьёй. Когда мама была мной беременна, её не отпустили с мужем в Махачкалу, потому что не вышел срок. Тогда она пришла в отдел и попросилась в Верх-Ирмень, там жили почти все женщины нашей семьи. Ей сказали: «Это же в Сибири, да? В Сибирь можно!» В Верх-Ирмени мы все жили на втором этаже старой мельницы.

Ирина Загидовна рассказывает, что семью, как «политических», гоняли с насиженных мест: могли прийти и сказать: завтра вы все уезжаете в Пичугово, там работать некому. И вся семья — а это одни женщины — собирали свои нехитрые пожитки и уезжали в Пичугово. А потом — в Ерёмино. И так по всему Ордынскому району.

— О том, что она «политическая», мама рассказала только перед самой смертью, — говорит собеседница. — Всю жизнь молчала, боялась. Кстати, бабушка Маргарита последней своей дочке Альбине попросила в графе национальность написать не немка, а русская. У неё знакомая работала в паспортном столе. Бабушка очень боялась, что будут гонения.

У Тамары Спасской — неутомимый оптимизм в крови и несгибаемая воля: «Буду жить назло всем горестям!». Она много лет руководит организацией Ленинского района репрессированных граждан, и у неё есть своя горькая история.

— Родилась я в Херсоне в 1932 году, — рассказывает Тамара Григорьевна. — Во время войны жила в окупации вместе со своей семь­ёй. Ох, натерпелись, конечно. Помню, во время бомбёжки в наш дом угодил снаряд. Мы два дня откапывались из руин. А потом жили в окопе — сделали из него типа землянки. Мы всё мечтали, что вот придут наши и жизнь наладится.

Советские войска вошли в Херсон в 1944 году, а через несколько месяцев за мамой Тамары приехал чёрный воронок — НКВД начало «зачищать» территории, освобождённые от оккупации. Мама Тамары была медиком, во время оккупации работала в больнице. Как пособница фашистского режима арестована без суда и следствия: фамилия семьи — Лайер — для сотрудников НКВД это была весомой причиной для ареста.

А в феврале 1945 года чёрный воронок приехал и за Тамарой, и за её сестрой, и за бабушкой — Лайерам не было места в освобождённом от фашистских захватчиков Херсоне. Не могут люди с такой фамилией жить в СССР с чистой совестью — арестовать и посадить!

— Мы долго сидели в Херсонской тюрьме — в сырой маленькой камере, куда нас набили человек десять, — вспоминает Тамара Григорьевна. — В один из дней дверь камеры раскрывается и с другими женщинами входит мама. Помню, это была такая радость, что мы даже забыли, что в тюрьме находимся.

А потом всех согнали во двор тюрьмы, как скот запихали в грузовики и повезли на вокзал — начался большой этап в Сибирь. Тамара Григорьевна рассказывает, что ехали в Сибирь с Украины через одиннадцать пересыльных тюрем, питались какой-то вонючей баландой и сырой водой, люди простывали в вагонах, умирали. Через несколько месяцев страшной дороги добрались до Новосибирска, здесь выгнали из теплушек, построили на перроне вокзала.

— Я помню скульптуру пионерки с отбитой рукой, которая стояла около входа на вокзал, — улыбается Тамара Спасская. — Она врезалась в мою детскую память. Я всю жизнь ненавидела эту пионерку, надеюсь, что её с вокзала всё-таки убрали. А потом нас привезли в пересыльную тюрьму, которая находилась рядом с Нарымским сквером. Я называла её «сортировочная». В ней кого только не было — много разных национальностей: и русские, и татары, с детьми, старики. Когда нас привезли, мы четверо суток сидели просто на поляне перед тюрьмой, во дворе, потом нас завели в камеры — народу битком. Один к одному, все молчат, все боятся. Вопросы нам задавать запретили. Да мы и не спрашивали — боялись. Есть люди репрессированные, совсем старенькие, которые до сих пор говорят об этом шёпотом. Я говорю им: «Ну чего вы боитесь? Чего?» А страх-то въелся в нас. Ведь эта тема до 1956 года была запретной и закрытой. Мы даже в своих семьях боялись об этом говорить.

Тамара Григорьевна говорит, что чувство страха было тогда основополагающим. Один ледяной страх и больше ничего. С ним и жили. Сначала в тюрьме, потом в спецпоселении в Сузунском районе, куда Тамару Григорьевну отправили жить с семьёй. И только в 1989 году, когда Тамару Спасскую официально реабилитировали, немного отпустило…
Время «сталинского террора» — это наша история, отзывающаяся болью почти в каждой российской семье. Об этом нужно помнить. Чтобы не повторить.

Наталия ДМИТРИЕВА | Фото Валерия ПАНОВА и из домашнего архива Ирины АБУЕВОЙ