Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

«Ведомости» продолжают рассказывать о сибиряках, чьи семьи пострадали от сталинского террора

В семье Валентины Горбуновой бездушная махина сталинского правосудия перемолола в своей кровавой мясорубке деда и отца — двух добродушных и тишайших людей, чья вина была плодом изощрённой фантазии сотрудников НКВД.

— Мой дед, Михаил Яковлевич Квиткин, жил в селе Ровеньки Воронежской губернии, — рассказывает 84-летняя Валентина Николаевна. — Работал сторожем на хладопункте при железнодорожной станции Армавир. А в свободное время портняжил — шил он замечательно. Мне годик был, когда его арестовали. Рассказывают, что он очень любил носить меня на руках.

Михаил Яковлевич в Бога верил, но в православную церковь не ходил. А как-то, в одну из осенних суббот 1937 года, он отпросился с работы — предстояло служение в христианской церкви. Бесхитростный Михаил Квиткин так и объяснил своему начальству: Бога славить будем, вы уж подмените, а я потом отработаю. Вы же знаете меня, я сверхурочно могу выйти. Начальство Михаила Яковлевича прекрасно знало. Но 4 октября 1937 года за ним пришли.

Полтора месяца чекисты выбивали из него признание: пиши, как вы в Армавире сектантской контрреволюцией занимаетесь! Михаил Яковлевич ничего не понимал: какая контрреволюция, мы же просто молились…

27 ноября тройка при УНКВД Краснодарского края постановила, что он является участником контрреволюционной повстанческой группы сектантов-адвентистов и отправила его в лагеря на 8 лет.

— Дедушка сгинул в лагерях — говорили, что от голода. Потом мы переехали всей семьёй в Новосибирск, — вспоминает Валентина Николаевна. — В 1951 году я поступила в НИИГАиК, училась на инженера-геодезиста. А мой папа, Николай Михайлович Квиткин, работал сантехником в артели «Зенит». У него был всего один класс образования, но он был очень увлекающимся человеком — собирал мотоциклы и фотографировал.

Как-то раз артельные мужики сели перекурить. Разговор зашёл о мотоциклах: мол, чей лучше — наш ИЛ-72 или «фашистский» BMW? Ну Николай Михайлович по простоте душевной возьми и скажи, что наш ИЛ-72 — это неудачная реплика немецкого BMW. Все похохотали: да ладно, Михалыч, ИЛ-72 тоже зверь! А кто-то после перекура встал и пошёл писать донос. И через неделю за Николаем Михайловичем пришли. На Коммунистической, 49, ему быстро оформили «измену Родине» по статье 58-1а и отправили в лагеря Мордовии на 5 лет.

— Я смогла добиться свидания с папой до его отправки, — говорит Валентина Горбунова. — За месяц допросов он поседел. Через 3,5 года отец вернулся, а Сталин умер. Помню, как я своему будущему мужу тогда говорила: «Когда папа вернётся, вот тогда и выйду за тебя замуж!» Папа вернулся совсем другим человеком. Сломленным, старым. Помню, когда он ещё сидел на Коммунистической, к нам приходили с обыском, искали запрещённую литературу. А какая у него могла быть запрещённая литература с его образованием-то?

Валентина Николаевна рассказывает, что её добродушный отец, весельчак и балагур, так и не смог оправиться после лагеря. Замкнулся в себе, много курил, на вопросы о лагерном опыте предпочитал отмалчиваться. И очень переживал, что его статья испортит жизнь дочери. Даже после официальной реабилитации не верил, что он «прощён», — просил домочадцев поменьше говорить об этом, чтобы у соседей не было поводов для досужих разговоров. Первые несколько лет после возвращения по ночам плохо спал. Ждал, что всё повторится. Кстати, Валентина Николаевна пыталась справедливость восстановить, искала коллегу отца, которому высказывание о советском мотоцикле показалось крамольным. Но в артели «Зенит» мужики стояли насмерть: мы ничего не говорили! Правда, потом кто-то молодой и горячей Валентине шепнул: не надо тут никого ни о чём спрашивать. Отцу своему ты уже не поможешь, а сама можешь из института вылететь. К счастью, маятник истории уже качнулся в обратную сторону — и Валю никто не тронул. Вспоминает, что в институте ей даже сочувствовали: вот, мол, ерунда какая — за мотоцикл пять лет впаяли!

— У моего мужа тоже семья под сталинский каток попала, — вздыхает Валентина Николаевна. — Его дедушка с бабушкой — священнослужители. Василий Георгиевич был настоятелем в церкви в Ленинградской области, а Марфа Петровна попадьёй была. Очень образованные люди, к ним со всей деревни люди за советом шли. Марфа Петровна с детьми занималась, помогала с уроками, книги вслух читала. Но в 1937 году за ними пришли. Отправили в лагеря на 15 лет как политических. Марфа Петровна вернулась, а вот Василий Георгиевич нет, умер, не смог пережить таких лишений. Муж со своей матерью в Новосибирск во время войны приехали как блокадники. И о своём семейном прошлом никому здесь не рассказывали, боялись, что будут гонения.

Жизнь, конечно, взяла своё. Но семейная память, рассказывает Валентина Николаевна, не отпускает: горько думать о деде-портном, лица которого она не помнит, страшно вспоминать ссутуленную спину отца во время короткого свидания на Коммунистической. Прошлое из себя не вытравишь.

Жительница Искитима Валентина Юрганова 53 года учила детей русскому языку и литературе. Рассказывает, что однажды, готовясь к уроку, написала на карточке новое словарное слово «поражение». Решила уточнить в словаре Ожегова все нюансы его толкования и обнаружила стыдливое: «Поражение в правах — лишение политических и гражданских прав на определённый срок как мера судебного наказания за тяжёлые преступления».

— И вот тогда я задумалась, — говорит Валентина Петровна. — Какое же «тяжёлое преступление» совершила я к моим неполным восьми годам? Ведь именно тогда ко мне перешла мамина статья 58-1а — «измена Родине». В 1941 году моя семья жила на Украине. Началась оккупация, массовый угон людей в Германию. В Германии мы побывали в двух лагерях: лагере временного содержания и стационарном — с газовыми камерами, трубами крематориев, камерами пыток и площадкой для расстрелов. Находился он в городе Бад-Заульгау и входил в систему лагерей Дахау. Из лагеря женщину с маленькой девочкой выкупила богатая немка, живущая недалеко, в городке Альтсхаузен.

Тогда в Германии существовала практика: зажиточные бюргеры покупали в концлагерях дешёвую рабочую силу.

Но Эмме Баузр не нужны были рабочие руки. Она хотела удочерить маленькую Валю — родных не было, жила одна. Получив отказ от русской фрау, Эмма не стала «сдавать» неуступчивых русских обратно в лагерь — оставила жить в своём доме и стала крёстной мамой для Вали. После окончания войны Валентина с мамой вернулись на Украину, но Родина их не ждала — квартира была занята, пришлось мыкаться по чужим углам. 6 февраля 1946 года утром к ним пришли трое в чёрном — рылись в вещах, высыпали на пол дефицитную крупу, в итоге забрали маму.

— Меня из дома хозяйка выставила на улицу ещё в их присутствии, сказала, что в дом до возвращения мамы не пустит, — вспоминает учительница. — Помню, что я не плакала, когда повели маму к воротам, её и в лагере утром уводили на работу, а вечером приводили обратно. Я не поняла, что случилось. А мама поняла, что может не вернуться, у неё в 1937 году расстреляли брата. С ней случилась истерика. Но конвоиры её успокоили: ладно, не блажи, ничего не случится за два дня, мы тебя скоро отпустим. Врали, конечно.

Напуганная маленькая девочка осталась одна во дворе — без шапки, в расстёгнутом пальто и незашнурованных ботинках. Сама шнуровать Валя ещё не умела. Стояла горестным столбиком до самого вечера. Пока соседи не увели ночевать к себе.

Через несколько дней начались «Валины университеты»: знакомство с детьми-беспризорниками, ночёвки в подвалах, воровство, вши, еда раз в три дня, милицейские облавы, приёмная семья. А там вопросики противные: мол, что ты делать будешь, когда мама вернётся? Ну, как что, с мамой, конечно, уйду! И шепоток на кухне: «Девка — порченая кровь. Толку от неё не будет. Надо в милицию её обратно отвести». Услышала — пальтишко на плечики и дёру на улицу! Знала, где «свои» перемогаются. Прибежала: «Хочу с вами!» Так и жили вместе в подвале, пока в детприёмник не попали. Оформили по полной программе — пальчики откатали, по комнатам-камерам друг от друга отсадили. Валя плакала сильно. А через неделю её друзей в колонию повезли, и самый главный успел строго крикнуть: «Из детдома не сбегай, слышишь?! Мы за тобой через три года вернёмся и тебя заберём!»

Мама Вали в это время находилась в тюрьме в Запорожье. Пыталась искать дочку. Объявила голодовку: пока не скажете, что с ребёнком, есть не буду! Тогда её успокоили: не дури, баба, она в киевском детдоме. Понятное дело, что соврали. Валя в то время беспризорничала.

В своих воспоминаниях, которые вошли в сборник «Репрессированная сибирская провинция», Валентина Юрганова пишет: «В сентябре 1946 года маму в ссылку привезли на станцию Посевная Черепановского района Новосибирской области. Она снова стала меня искать. Писала письма в Запорожье, в НКВД, своей подруге. Не ответил никто. Тогда мама написала незнакомой женщине, соседке своей подруги. Соседка к подруге сходила, но та сказала, что ничего обо мне не знает. Однако женщина заметила, что при её появлении мамина подруга спрятала под подушку какой-то бумажный треугольник. Буквально вырвала у неё этот листок. Это оказалось моё письмо маминой подруге с адресом. Женщина переслала его маме в Сибирь».

А летом 1947 года за Валей приехала в Запорожье мама — ей «милостиво» дали разрешение стать спецпереселенкой и забрать с собой дочь. Маленькая семья воссоединилась и уехала в Сибирь, в Черепаново. И здесь, как рассказывает Валентина Петровна, «все мамины статьи перешли ей по наследству».

— Вот сейчас я понимаю, что тогда и началось это «поражение в правах», — горько вздыхает собеседница. — Мне нельзя было ходить с детьми за ягодами и грибами — вдруг зайду дальше двух километров. Помню, как в шестом классе, в юннатском кружке, я проводила опыт по выращиванию картофеля, получила премию — поездку на ВДНХ в Москву, — но поехала другая девочка.

В 1952 году Валентина закончила седьмой класс и решила поступать в Новосибирский радиотехнический техникум. Но дочку спецпереселенки выловили на вокзале и отвели в комнату милиции, где строгие люди объяснили, что её мама — изменница Родины, поэтому выезд за границы оседлости ей запрещён. К счастью, в черепановском педагогическом училище случился недобор, и Валентина в дополнительной группе быстро сдала все экзамены. 1 сентября в класс вошёл директор и строго спросил: у кого здесь родители спецпереселенцы? А потом, смущаясь, объяснил первокурснице Валентине, что они случайно набрали студентов больше, чем нужно. Валю отчислили. Но педагоги вдруг взбунтовались и в апреле 1953 года и написали коллективное письмо в Президиум Верховного Совета СССР — хватит портить будущей комсомолке судьбу! И Валентину восстановили. И сейчас мы, конечно, понимаем почему.

Наталия ДМИТРИЕВА | Фото Валерия ПАНОВА

Редакция благодарит Новосибирское областное историко-просветительское правозащитное общество «Мемориал» за помощь в сборе информации.