Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

Петербургский писатель Лев НАУМОВ рассказал, как Бергман изменил сюжет его романа и почему Кьеркегор стал Пушкиным

— Мне очень дороги слова Акиры Куросавы, который утверждал, что автор, комментирующий собственные произведения, вызывает либо неловкость, либо сожаление, но с другой стороны — чем ещё заниматься, когда ты представляешь собственную художественную книгу.

«Пловец снов» сегодня является самой значительной для меня книгой. В качестве эпиграфа на обложку я выбрал фразу человека, с которым лично не знаком, это нейрофизиолог и психолог, отец сомнологии, науки о сне, Аллан Рехтшаффен. Он как-то сказал: «Самый большой открытый вопрос науки: в чём смысл сна?». Это действительно ситуация загадочная и очень интересная. Потому что вроде как мы расшифровали геном, летали на Луну, можем из грифеля сделать бриллиант, но мы не понимаем, почему треть времени мы проводим во сне. Почему это происходит именно так, в чём причина? Это одно из ключевых понятий этой книги — в чём смысл?

В центре книги фигура писателя, в достаточной степени успешного. Мне было очень важно сделать книгу между жанров, такой, какой ещё никогда не было. Я много раз слышал мнение коллег: зачем ты пишешь о писателе, этого же никто читать не будет, это наши внутренние истории. На что я обычно говорю: книги о врачах — это чуть ли не субжанр в литературе, и читают их далеко не только врачи. Книги о путешественниках читают не только путешественники, не говоря уже о том, что книги об индейцах читают не только индейцы.

— Мне кажется, одна из причин, по которой мы занимаемся литературой, в том числе и в том, что текст может нас удивить. Ты пишешь собственный текст, казалось бы, он — твоё порождение, но внезапно может начать происходить что-то странное, что может оказаться больше тебя. Я не сторонник мистификации, какого-то религиозного дискурса — ангел за плечом, кто-то водит рукой — нет. Но вот когда ты что-то подобное испытываешь… В ситуации с романом «Пловец снов» я это испытал очень интересным образом. Дело в том, что я дописывал его финал в особняке Ингмара Бергмана на острове Форе, и у меня вообще была другая идея финала. Я это делал в кабинете Бергмана непосредственно, а Бергман для меня — очень важный человек. И штука в том, что когда я там оказался, мысль пошла совершенно по-другому, всё стало развиваться и строиться иначе. Это не бергмановский финал, но когда у тебя за окном по большому счёту то место, где снималась «Седьмая печать», ты сидишь на подоконнике, смотришь на это и понимаешь, что совершенно по-другому должна закончиться эта история. И за эти моменты ты всегда судьбе бесконечно благодарен.

Для меня роман «Пловец снов» — это, помимо всего прочего, ещё и книга о той мистике или метафизике, которой пропитан и наш город, и наше творчество как таковое. Мне очень понравилось, как кто-то сравнил эту книгу с романом «Бесы». Это книга о бесах, которые живут в культуре. Мне кажется, что это правда.

— «Homo cinematographicus, modus visualis» — это книга моей эссеистики о кино. Здесь очень много того, что мне крайне дорого. Здесь есть моя статья об Александре Кайдановском, которая, как мне кажется, пытается восстановить некую справедливость, потому что Кайдановский на самом деле — тот человек, который вполне себе мог бы обозначить что-то новое, какое-то очень мощное, чрезвычайно самобытное направление в отечественном кино. Я имею в виду не его актёрскую ипостась, а режиссёрскую. Потому что его картина «Жена керосинщика» — это в действительности такой образец национального мистического реализма. Если бы хотя бы кто-нибудь, хотя бы один человек ещё оказался так или иначе способным соответствовать этому уровню в той или иной степени… Что-то получилось у Олега Тепцова, но у него «Господин оформитель» — это больше западное направление, оно менее самобытное.

Здесь есть много текстов о Тарковском, есть текст, который я считаю одним из самых главных своих текстов о кино, — о фильме Кристофера Нолана «Довод». Я не гонюсь за премьерами, в основном пишу о старом кино и читаю старые книги. Я с большой задержкой посмотрел картину «Довод» и помню, что у меня физически поднялась температура. Тут много собрано моих интервью о кино. Эту книгу я не планировал, это случайный ребёнок. И когда она вышла, я к ней относился довольно легкомысленно, но сейчас с каждым месяцем я её всё больше люблю.

— «Шёпот забытых букв» и «Гипотеза Дедала» — две книги малой прозы. Когда-то Борхес сказал, что квинтэссенция литературы, самый главный её вид — это малая проза. Собственно, Борхес и писал только рассказы. А я как-то привык доверять Борхесу. Написание романа и написание рассказа не имеют практически ничего общего. Сказать, что рассказ — это маленький роман или что роман — это большой рассказ, всё равно что сказать: скрипка — это маленький контрабас.

У меня часто в последнее время возникает ситуация, когда приходится объяснять людям, зачем читать. Это действительно большая проблема. Народ перестаёт понимать. И мне очень важно было создать книги, которые не оставляли бы сомнений.

Два слова по поводу пьес. У нас почему-то считают, что пьесы не надо читать — это очень странно. Того же Островского, Чехова читаешь — такой кайф, это невероятно. Я Чехова, например, больше люблю на бумаге, потому что он слишком многообразен и слишком сильно опирается на язык. Короче, пьесы нужно читать, это очень важно, и представлять себе действие, потому что самый лучший театр — у вас в голове.

Как родилась пьеса «Однажды в Манчжурии»: у меня в какой-то момент возникла идея, что хорошо бы создать некий сюжет о законе справедливости, который был бы предельно высушен и упрощён до состояния, по сложности сопоставимого со спичечным коробком. Просто тривиализирован до предела: группа военнопленных, которых через одного казнят-отпускают. Неважно, хороший ты или плохой, неважно, что ты сделал, важно, какая у тебя фамилия по алфавиту, он определяет порядок. Следующая мысль — что играть в революционную историю с белыми и красными я абсолютно не хочу. Я понял, что хочу, чтобы эти солдаты были военными царской армии. И дальше было дело техники, оставалось понять, с кем они воевали. Так возникла русско-японская война, так возникла Манчжурия. Так бывает, что ты живёшь-живёшь с мыслью, а потом она начинает собираться каким-то образом. Я совершенно искреннее говорил и говорю: самое интересное, что происходит на планете, — это творческий акт. Самое захватывающее, невообразимое. Люди в разные эпохи жили совершенно по-разному. Искусство играло совершенно разную роль, но почему-то во все времена это манило. Человеку надо было нарисовать что-то в пещере, внутри пирамиды, на холсте. Хлебом не корми. На самом деле это всё объяснимо, и вот об этом тоже по большому счёту так или иначе все мои книги.

— Пьеса «Ergo Sum» для меня принципиально другая. Если «Однажды в Манчжурии» остросюжетная, там много событий, то «Ergo Sum» значительно более медленная. Первая идея была такой: я хотел, чтобы известный культурный персонаж пришёл в себя после смерти в загробном мире и начал вспоминать о том, кем он был. Будучи заряженным этой идеей, я поехал в Пушкинские горы, чтобы писать эту пьесу, я туда ездил довольно часто. В качестве главного героя был избран философ Сёрен Кьеркегор, основоположник экзистенциализма. Люблю его страшно, и он тематически сильно подходит под происходящее в сюжете. Сижу пишу, сюжет развивается, приезжаю, отправляю друзьям — я так периодически делаю. Друзьям всё очень нравится: «Мы благодаря тебе узнали, кто такой Кьеркегор». А поскольку я был уже калачом, тёртым театром, я понимал, как работает спектакль. И надо было сделать так, чтобы зритель узнал, кто этот человек, раньше, чем он сам. Я подумал, что так мы далеко не уедем. Потому что если мои друзья — люди, в общем, не самые серые, — только от меня узнали, кто такой Кьеркегор, то тут шансы наши невелики. Если я хочу, чтобы все в зале узнали этого человека раньше, чем он сам, то у меня вариант только один — Пушкин. Получается пошлейшая история, будто я начал писать пьесу о Пушкине в Пушкинских горах, хотя на деле всё было совсем не так.