Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

Режиссёр и актёр Олег ЛИПОВЕЦКИЙ — о «синдроме самозванца», еврейском театре и трёх важных правилах

Художественный руководитель Московского еврейского театра «Шалом» Олег Липовецкий стал гостем XVI Международного Рождественского фестиваля искусств.

— Я из города Питкяранта, где жила всего одна еврейская семья — моя. Город стоял в Карельском лесу, его строили ещё финны, но после Великой Отечественной войны он стал нашим. И отца туда отправили по распределению работать врачом. Мои родители, мои бабушки и дедушки говорили на идише — в детстве я его понимал лучше, потому что мои родные переходили на него, думая, что так они могут что-то скрыть от детей. Но скрывать получалось плохо — мы его тихонько учили. Что касается каких-то особых семейных традиций, то для меня они заключаются в образе жизни, который передаётся от родителей детям: начиная от кухни и заканчивая отношением к своей семье. До какого-то момента вообще не знал, что я — еврей. Мне б этом сказал какой-то пьяный мужик на улице: «Ты знаешь, что ты еврей?». Я сказал: «Нет, а кто это?». В еврейскую культуру я начал глубоко заныривать, когда получил приглашение стать художественным руководителем Московского еврейского театра «Шалом».

— Когда я говорил, что хочу стать артистом, то меня просто посылали, — родители мечтали, чтобы я стал врачом. В какой-то момент я даже поступил на биологический факультет, у меня есть диплом учителя биологии и химии. А по первому образованию я водитель-слесарь — когда-то придётся уйти из театра, пойду водить машину и всё.

— Мне кажется, что все артисты немножко «извращенцы» — они выходят на сцену, чтобы делиться личным. Если тебе дискомфортно открывать душу зрителю, рассказывая что-то очень потаённое, то тогда не стоит идти в эту профессию. Дело в том, что в большинстве случаев артисты используют сцену как личную арт-терапию. Простите меня, дорогие зрители, но лично я в своём спектакле «Жирная Люба» использую вас — в хорошем смысле слова. Я отдаю вам боль, которой слишком много, чтобы её с собой носить, а вы отдаёте мне свою. Мы меняемся своей болью — так и происходит между нами событие, совместное бытие. Главный герой, конечно, максимально близок мне, но мы же все носим маски, поэтому в спектакле есть отстранение. У меня в детстве было прозвище «Липа» (от фамилии Липовецкий), но я использую более обидное — «Люба», производное от девичьей фамилии своей мамы Любашевская. Когда с помощью маски получается создавать события — значит, она работает. Маска — это не обязательно ложь и враньё. Маска — инструмент и способ сказать ту самую правду, которую ты не можешь произнести от собственного лица. В жизни мне маска не мешает. Я стараюсь не врать ни друзьям, ни врагам — ношу в жизни маску искреннего человека.

— Спектакль «Жирная Люба» начался с книги, которую я случайно написал. Я учился в школе театрального лидера при центре Мейерхольда. И на одном из семинаров нас попросили рассказать о своём самом страшном дне. Я рассказал о том, как обкакался в детском саду и сбегал от позора, выпрыгнув из окна первого этажа, — мои однокурсники умирали от хохота, а потом сказали, чтобы я записал эту историю. Записал и дал прочесть родным — они потребовали продолжения. Написал несколько глав и понял, что пишу книгу. Она получилась о страхе и о тех способах, с помощью которых его можно преодолеть. Когда начал работать над спектаклем, то изначально был драматург. Но так получилось, что у нас не получилось. Дело в том, что я знал материал гораздо лучше, чем драматург, который пытался всё время написать какую-то другую историю.

— «Синдром самозванца» — это синдром моего поколения. Потому что у той молодёжи, которая приходит в театр, я часто вижу противоположный синдром. Они очень уверены в себе — иногда в хорошем смысле, иногда в плохом. И репетируя со своими артистами, иногда начинаю испытывать усиленный синдром самозванца, потому что эти ребята, вчерашние студенты, настолько самодостаточны и спокойны, что я теряюсь. Просто вспоминаю себя в этом возрасте, когда мне было 23 года и я ходил по стенке в театре, боясь посмотреть на старших артистов. Наша молодёжь в этом плане — счастливые люди. Мне кажется, что они во многом лучше нас, профессиональнее нас и, по крайней мере я надеюсь, будут счастливее нас, хотя бы в плане самореализации. Так что «синдром самозванца» — чисто поколенческая история. В моём поколении очень мало режиссёров, которые остались в профессии, — мы же заявлялись в профессии на переломе эпох, когда старые мастодонты ещё вовсю работали и не пускали нас, молодых. И сегодня востребованных режиссёров, которым 50 плюс, очень мало. Я, к примеру, дружу с Петром Шерешевским, он как раз из нашей когорты.

— У нас в театре существуют три правила: не врать, не воровать, не интриговать. Мне кажется, что интриги убивают в нашей жизни очень многое — и в профессии, и в личной жизни. Поэтому у нас со всеми сотрудниками в театре вот такой договор: если я узнаю, что человек начал интриговать, то мы просто по-дружески прощаемся. Воровство, в широком смысле слова, очень заманчиво, и это касается не только материальных ценностей. Воровство — это когда ты посмотрел что-то в спектакле у другого режиссёра, а потом просто перенёс к себе на сцену. Воровство — это взять произведение, поставить по нему спектакль и не заплатить. Поэтому «Шалом» кропотливо работает с авторскими правами. Нам пришлось закрыть в этом году очень хороший спектакль «Голиаф», который шёл всего один сезон. Его поставил режиссёр Саша Золотовицкий по мотивам комикса, который создал шотландский автор, но после годовой переписки мы получили от него окончательный отказ.

— Я работал в старом «Шаломе» в 1998 году и убежал оттуда, чуть не став антисемитом, — тогда театр, к сожалению, был в очень плохой форме, превратившись в сплошной «еврейский анекдот» про стереотипных жадных евреев с пейсами, которые танцуют «семь-сорок». Когда мне предложили стать худруком «Шалома» три года назад, то я понял: театр не должен играть только еврейские произведения, но может говорить о еврейском мировоззрении. Непримиримость ко всем проявлениям ксенофобии, нетерпимость насилия, добросердечные отношения со всеми многонациональными соседями — вот миссия нашего театра, вот о чём все наши спектакли.

— У меня был ужасный период в жизни, когда я занимался конкурсом «Другие ремарки», на который приходило по 800 пьес каждый год. Я читал по пьесе в день на протяжении лет пяти или шести лет, не говоря уже о книгах. Сейчас я читаю меньше пьес, но в целом читаю очень много — всё время ищу материал для репертуара театра, который должен соответствовать нашей миссии. Хочу сказать, что вокруг очень много хороших книг. Мы недавно выпустили спектакль по повести итальянского писателя Давида Циричи «Мох. История одного пса». Прекрасная книга для всей семьи — если вы её не читали, прочтите, пожалуйста. В дом щенка попала бомба, он становится бродячим псом, который не понимает, что люди вытворяют в этом мире. Потом он попадает в цирк, где сражается со львами, затем охраняет в концлагере заключённых — трудный путь собаки, которая познаёт мир, себя и людей. Знаете, сегодня каждый день появляется какая-то прекрасная книга. И мне кажется, что любой человек должен читать каждый день.

— Когда ты ставишь на сцене произведение конкретного автора, то он, конечно, для меня первичен. Либо делаешь по мотивам и честно об этом говоришь. Но бывают спектакли без автора, когда первичен режиссёр. Возьмём прекрасного Петю Шерешевского, который часто берёт известное произведение и ничего от него не оставляет, кроме мысли и ощущения. Вот сейчас он выпустил «Дядю Ваню» — ты смотришь спектакль и понимаешь, что это настоящий Чехов. Да, от сюжетной канвы и привычных героев там ничего не осталось. Но там осталось главное — ощущение мира Чехова. Нет конкретных формул в нашей работе. А есть уважение, которое ты испытываешь к автору, когда с ним работаешь. Надо ставить то, что в вас попадает. Но ты никогда не знаешь, получится у тебя или нет. Как художник, который пишет картину, — может, мазня получится, а может, шедевр. Как актёр, который работает над ролью, но до конца не знает — слава или провал? Для меня режиссёр — прежде всего человек высказывания. Мне важно, чтобы я что-то хотел сказать. Если у меня горит внутри, то я буду про это говорить.