Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

21-й том дореволюционного Русского биографического словаря открывают статьи о трёх генералах из старинного немецкого баронского рода Притвиц. Две ветви этого рода с начала XIX века пустили корни в России. Но так сложилась судьба этой династии, что в XXI веке в России остался всего один потомок рода Притвицев — и его (точнее, её) жизнь оказалась тесно связана с Академгородком Новосибирска. Отметившая в этом году 85-летие баронесса Наталья ПРИТВИЦ, долгие годы работавшая пресс-секретарём СО РАН, делится своими воспоминаниями о первых годах Академгородка и его основателе академике Михаиле Лаврентьеве.

— Наталья Алексеевна, как вы попали в Новосибирск?

— О Сибири я мечтала со студенческих лет – училась в Московском инженерно-строительном институте на факультете гидротехнического строительства и мечтала, как буду возводить ГЭС на сибирских реках. Но потом планы пришлось корректировать – вышло постановление правительства о сокращении строительства ГЭС, которые заливают слишком много лесных массивов и сельхозземель, и о развитии ТЭС. Мой преподаватель, будущий академик СО РАН Олег Фёдорович Васильев позвал меня в аспирантуру – и я согласилась. После аспирантуры меня распределили в Грозный – преподавать там гидравлику в вузе, но ехать туда мне не очень-то хотелось. На моё счастье как раз в это время, в 1957 году, возникло Сибирское отделение АН СССР. Его руководитель академик Михаил Алексеевич Лаврентьев пригласил к себе на работу Пелагею Яковлевну Кочину, та – Васильева, а он замолвил слово за меня. Так я стала младшим научным сотрудником Института гидродинамики, которым руководил Лаврентьев.

— То есть вы – одна из «первопроходцев» Академгородка?

— Не совсем так: я приехала сюда в 1959 году, а строительство началось годом раньше. А Лаврентьев действительно жил здесь с самого начала строительства, чтобы держать всё под своим контролем. Он поселился в домике лесника на берегу речки Зырянки. И его присутствие действительно оказалось необходимым: тогда активно развивался весь Новосибирск, достраивалась Новосибирская ГЭС, город нуждался в технике и стройматериалах, и порой то, что Москва присылала нам, до Академгородка доходило. С Лаврентьевым приехали и его ученики, и некоторые его коллеги, ставшие тогда первыми сотрудниками Института гидродинамики и Института математики. Первые два года они жили в щитовых бараках по восемь комнат, по семьдесять «квадратов» каждая, и с одной печкой на две комнаты. Конечно, никаких удобств там не было: мы сами валили сухостой в лесу, таскали из общей кучи каменный уголь для топки печи, носили воду из реки. Самую тяжёлую работу, конечно, брали на себя мужчины, которых среди молодых сотрудников институтов было большинство, а я с удовольствием колола и пилила дрова.

Именно там, в Золотой долине, все мы лучше смогли узнать Лаврентьева. Он жил там с женой, Верой Евгеньевной, летом к ним приезжала из Москвы на каникулы дочь Вера. Сын Михаил Михайлович тогда уже был семейным человеком, с женой и двумя детьми жил в трёх комнатах одного из бараков, у них был даже телевизор. У них мы нередко собирались вечером, смотрели кино. Позднее он тоже стал академиком, директором Института математики.

Институтыещё строились, а научная работа обитателями Золотой долины уже велась – теоретики трудились на дому, экспериментаторы – в специально возведённом на склоне Зырянки лабораторном бараке, а на семинары собирались прямо под открытым небом, на скамейках вокруг маленького столика.

Когда Институт гидродинамики был достроен, Лаврентьев предложил поделить его здание на шесть частей – и в каждой из них разместились коллективы институтов, чьи здания были ещё на уровне фундамента. Так и работали бок о бок. (Правда, химики порой доставляли немало хлопот: из их лабораторий постоянно просачивались разные резкие запахи.) Как только очередной институт справлял новоселье, он уступал на время часть площадей тем, кто ждал своей очереди. И так продолжалось до тех пор, пока каждый институт не «прописался» в собственном здании. Возможно, именно тогда зародились дружеские и профессиональные связи, которые потом помогли созданию плодотворной системы кооперации и интеграции ученых разных специальностей.

— Видимо, при такой жизни отношения между руководством и молодыми учёными не сводились только к рабочим и научным делам? 

— Во время жизни в Золотой долине Лаврентьевы-старшие завели порядок: все живущие там холостые сотрудники по воскресеньям приглашались к ним на обед. Ничего более гениального для сплочения коллектива придумать было нельзя! Мы приходили к ним, почти как к своим родителям. Вера Евгеньевна готовила всё сама: салаты, супы, вторые блюда — потом сама убирала со стола и не давала нам помочь ей, говоря: «Вы – мои гости!» 

О том, как Лаврентьев относился к молодёжи, говорит и такой пример. Кроме того, что он возглавлял Сибирское отделение, он был ещё и вице-президентом Академии наук, поэтому имел право на две зарплаты, но получал только вице-президентскую. Когда Академгородок уже был построен, среди молодых сотрудников Института гидродинамики появилась идея создать джазовый оркестр. А инструменты тогда были очень дорогие. И что же делает Лаврентьев? Он наконец-то соглашается получить накопившуюся у него за шесть месяцев «вторую» зарплату и на эти деньги покупает оркестру музыкальные инструменты! На краю леса, напротив современного Президиума СО РАН, организовали оркестровую площадку. Там и проходили маленькие концерты, а растущее население Академгородка иногда приходило туда потанцевать. Лаврентьев только приветствовал такой досуг – хотя это были времена, когда к джазу отношение было прохладным. Главное же – он не хотел, чтобы молодежь начала выпивать… 

А в 1961 году Вера Евгеньевна однажды сказала: «Миша, ты бы свозил детей куда-нибудь, что они всё сидят в лесу?» И Лаврентьев набрал группу золотодолинцев, человек 20, и свозил нас… в Париж! Пробить такую поездку было делом непростым: супружеские пары тогда не выпускали за рубеж вместе, плюс сложно было выехать тем, кто работал по закрытой тематике, – а пол-института у Лаврентьева занимались взрывами. Но Михаил Алексеевич преодолел все препятствия! В Париже он прочитал лекцию в одном из тамошних институтов Французской академии, а на гонорар за неё купил нам билеты в «Казино де Пари». Необычная обстановка, полуобнажённые танцовщицы – конечно, мы смотрели тогда на всё это с раскрытыми ртами. 

Только много позже я узнала, что и за меня Лаврентьев ручался тоже, чтобы включить в эту группу. У меня была особая проблема – дворянское происхождение и родственники за границей. До революции мой дед был полковником железнодорожных войск, отвечал за безопасность царского поезда и часто сопровождал Николая II в поездках по стране. Когда родился мой папа — почти в одно время с цесаревичем Алексеем, то последний император стал его крёстным отцом. Все эти подробности я узнала только в 1993 году, когда со мной установили контакт Притвицы из Германии. Я узнала и то, что дед и два его старших сына, мои дяди, не пропали без вести на Первой мировой войне, а остались жить за границей. Но это уже другая история…

— А как вы стали помощником Лаврентьева по связям с прессой?

— Я не чуждалась литературных опытов. Ещё в институте переводила с английского стихи, например, «Если» Киплинга. (Кстати, потом, разбирая бумаги бабушки, я обнаружила, что и она задолго до меня тоже переводила это стихотворение.) В Академгородке я написала целую поэму о нашей жизни в Золотой долине, которую назвала «Долиниадой». Лаврентьев знал об этом и время от времени стал мне давать на вычитку свои интервью, а потом решил, что такой человек должен быть с ним рядом всегда. Мой шеф Васильев сначала сопротивлялся этому, говорил, что мне пора писать докторскую. Но какая диссертация, если так велел Лаврентьев? Позднее я работала и с последующими председателями Сибирского отделения: Марчуком, Коптюгом, Добрецовым. При Асееве переключилась на «книжную» работу – участвовала в работе над различными книгами об истории Академгородка и его людях.

Моя должность называлась по-разному, но суть оставалась одна – взаимодействие со СМИ, организация и экспертиза многих материалов – а их в первые десятилетия была масса, наука была в «тренде», и журналисты ходили за нашими академиками по пятам. Много было и иностранных журналистов – к нам ведь часто приезжали главы государств – Никсон, де Голль…

— Вам довелось их увидеть?

— С ними я не пересекалась, а вот Хрущёва видела близко. Он знал Лаврентьева давно: в сороковые годы Хрущёв был первым секретарём ЦК компартии Украины, а Михаил Алексеевич тогда работал в Академии наук Украины, был её вице-президентом. Никита Сергеевич приезжал к нам два раза: в 1959-м и 1961-м годах.

В первый раз он приехал, когда Институт гидродинамики только ввели в строй. Нас всех выстроили на улице для приветствия. Он прошёл мимо нас и направился в институт. А в институте — никого: мы все на улице. Пришлось нам быстро, через разные чёрные ходы мчаться на свои рабочие места, чтобы Никита Сергеевич ничего не заметил.

Приезд Хрущёва в 1959 году был связан с целой эпопеей. Незадолго до этого Лаврентьеву стало известно, что в результате активной кампании против «вейсманистов-морганистов», ведущейся тогда Т. Д. Лысенко и его сторонниками, в Москве растёт недовольство своеволием Сибирского отделения. И что Хрущёв после планируемой поездки в Пекин на празднование 10-летия Китайской Народной Республики собирается ехать в Новосибирск, где будет проведена перестройка СО АН с ликвидацией Института цитологии и генетики и возможной сменой руководства Отделением. Лаврентьев решился на крайние действия. Через московских друзей он добился, чтобы его включили в делегацию, летящую в Пекин, и обратно летел уже в одном самолёте с Хрущёвым. В ходе длительной совместной поездки (с заездом во Владивосток) Лаврентьеву, видимо, удалось частично переубедить Хрущёва.

Визит в Академгородок прошёл спокойно. Институт был сохранён, но было решено сменить руководство.

Когда через два года (в 1961 году) Хрущёв во время приезда в Новосибирск вновь посетил Академгородок, и Лаврентьев привёл его на выставку достижений наших институтов, тот посмотрел её и спросил уже без агрессии: «А где ваши менделисты-морганисты?» Лаврентьев отшутился: «Я же математик, кто их разберёт». Больше этот вопрос не возникал.

Когда речь шла об интересах Академгородка и Сибирского отделения, Лаврентьев был готов на самые решительные поступки. Он не боялся никого и ничего. Однажды он пришёл к Кобелеву (Борис Николаевич Кобелев, первый секретарь Новосибирского обкома КПСС в 1957—1959 годах. – Прим.авт.) с возмущением по поводу того, что город забрал себе машины, присланные для СО. Кобелев даже слушать его не хотел. «Хорошо, сейчас позвоню председателю Госплана», – говорит Лаврентьев, поднимает трубку правительственной спецсвязи (ВЧ) и объясняет обстановку. Он не успел ещё положить трубку, а Кобелев уже был согласен на всё. Была создана комиссия горкома по проверке. Накануне начала её работы на территорию Академгородка было завезено всё оборудование, машины, стройматериалы, присвоенные ранее Новосибирским совнархозом.

— Как Лаврентьев отнёсся к концерту Александра Галича в Академгородке в 1968 году? Вы, кстати, ходили на этот концерт?

— Конечно! Правда, в подготовке не участвовала – я входила в киноклуб «Сигма», а организатором концерта Галича был клуб «Под интегралом». Отлично помню, как Галич исполнял песню о Пастернаке – в это время весь зал встал. Сидеть остались только человек десять—пятнадцать в первом ряду — сотрудники обкома партии. Лаврентьев отнёсся к концерту спокойно, он говорил так: «Учёные – умный народ, сами разберутся, что им надо. Зачем я буду ими командовать?»

— Тогда же была нашумевшая история с «письмом 46-ти» с протестом против суда над диссидентами Галансковым, Гинзбургом, Добровольским и Лашковой…

— Я его не подписала, хотя ко мне приходили за подписью. Не потому, что не поддерживала протест, а потому, что мне не дали тогда прочитать текст самого письма — пообещали принести его потом, но так и не вернулись. А вот моя подруга, тогда секретарь райкома комсомола, Светлана Рожнова подписала. За это её исключили из партии, она вынуждена была уйти из института; преподавала в школе. Но через несколько лет её пригласили вернуться в тот самый институт, она не только защитила там диссертацию, но и стала в 2002 году лауреатом Госпремии за участие в подготовке и издании многотомной серии «Памятники фольклора народов Сибири и Дальнего Востока».

— Вы продолжали общаться с Лаврентьевыми после выхода Михаила Алексеевича на пенсию?

— Разумеется. Михаил Алексеевич умер в 1980 году, Вера Евгеньевна пережила его на 12 лет. С ней у нас и так сложились добрые отношения, но после этого мы особенно сблизились. Получилось так, что «осиротели» мы с ней одновременно: моя мама, которая последние годы жила со мной, умерла в 1981-м. Вера Евгеньевна год пожила в Москве, в пансионате для вдов академиков, но там ей было очень тоскливо и в конце концов она вернулась в родной домик лесника. Жила одна – у детей были свои семьи. Я стала часто её навещать, и однажды она сказала мне: «Разрешаю тебе каждое воскресенье до конца моих дней приходить ко мне на обед!» Так и было почти десять лет — хотя и с большими перерывами из-за поездок, болезней, появления других планов или неотложных дел. Вера Евгеньевна рассказывала мне международные новости – она прекрасно знала английский, немецкий, французский и слушала по радио все зарубежные «голоса». А я делилась свежими новостями из жизни Сибирского отделения. В беседе проходил час-полтора, потом она говорила: «Всё, уходи, я устала!» Тогда это звучало немного обидно, но теперь я понимаю: в таком возрасте любая долгая беседа — это действительно утомительно! А главное — я знала, что через неделю стол в домике лесника опять будет накрыт на двоих, и меня там будут ждать…

Виталий СОЛОВОВ Фото Павла КОМАРОВА и из архива Натальи Притвиц