Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

 «Мы живём в очень опасном мире. Прошлись по улице под ярким солнцем, подышали кислородом, выпили чашку кофе — всё это повреждает нашу ДНК.»

Имя руководителя лаборатории геномной и белковой инженерии Института химической биологии и фундаментальной медицины СО РАН доктора биологических наук Дмитрия Жаркова хорошо известно не только в российских научных кругах. Долгое время он работал в США, а в этом году стал одним из победителей российско-французского конкурса инициативных научных проектов, получив грант на исследование, которое может совершить прорыв в диагностике раковых заболеваний. А ещё Дмитрия Жаркова знают и как активного участника интеллектуальных игр.

— Дмитрий Олегович, когда вы ответили для себя на вопрос «Кем быть»

— Мой путь в науку начался во втором классе. В первом я ещё хотел стать водителем такси, но на летних каникулах прочитал «Плутонию» и «Землю Санникова» Обручева и понял, что хочу стать палеонтологом. Это желание оставалось у меня и в третьем классе — пока не прочитал другие книги. Несколько лет под впечатлением от книг Джеральда Даррела хотел быть директором зоопарка, а в итоге вышел на нормальную дорогу для человека, который решил заниматься биологией, и после школы поступил в НГУ.

НГУ всегда отличался от других российских вузов тем, что его студенты рано начинают научную работу и два последних года учёбы фактически «живут» в лабораториях. Мне повезло — я попал в лабораторию профессора Георгия Невинского, которая тогда начинала заниматься ферментами репарации. Это было самое начало девяностых, когда вокруг разворачивался полный экономический беспорядок, поэтому с подачи Георгия Александровича после окончания университета я поехал в США. Поступил в аспирантуру университета штата Нью-Йорк, получил степень PhD - доктора философии в молекулярной и клеточной фармакологии (от философии там на самом деле — только название: американские аспиранты её даже не изучают), проработал там несколько лет, а в 2002 году вернулся в Россию.

Мои отъезд из России и возвращение обратно совпали с трагическими событиями: уезжал я как раз перед тем, как в Москве расстреляли Белый дом, а вернулся вскоре после 11 сентября. Кстати, так сложилось, что сразу после терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне я возвращался в Нью-Йорк из Франции. Небо над Штатами было закрыто, и нам пришлось сесть в канадском Галифаксе. После приземления в аэропорту, который в тот день принял одновременно 30 бортов, хотя был рассчитан всего на шесть в сутки, пассажиров ещё 11 часов не выпускали из самолёта. Потом всех, у кого не было канадской визы (у меня тоже) привезли на хоккейный стадион, где мы провели следующие три дня.

— Уезжают из России многие учёные, а вот возвращаются далеко не все…

— В 2002 году уже стало понятно, что большой кризис в российской науке прошёл, и там снова можно что-то делать и зарабатывать на этом деньги. Что в России, что в США, если просто сидеть сложа руки, то ничего не получишь. Поэтому и вернулся.

Надо признать, что рабочая атмосфера в американских лабораториях выглядит привлекательно, но, например, школьное образование в Штатах мне совершенно не нравилось. А поскольку мне хотелось выучить своих двух детей как следует, я решил, что лучше сделать это в России. Теперь детей у меня уже трое и все они получают наше нормальное российское классическое образование.

— Над чем сейчас работает ваша лаборатория?

— Это несколько параллельных проектов по разным тематикам, но в основном они вращаются вокруг нескольких направлений. Первое — это занятие ферментами репарации, то есть теми механизмами клеток, которые защищают нас от рака, радиации или мутаций. Обычно я объясняю это такой «страшилкой»: мы живём в очень опасном мире. Прошлись по улице под ярким солнцем, подышали кислородом, выпили чашку кофе — всё это повреждает нашу ДНК. Даже вода, из которой мы состоим на 70 процентов, тоже этому способствует. Если сложить все скорости повреждения ДНК, то получится, что в каждой человеческой клетке каждые сутки происходит до ста тысяч «поломок» — цифра, несовместимая с жизнью. А живы мы лишь потому, что у нас работают замечательные механизмы репарации ДНК, которые мы и изучаем.

Недавно у нас появилось ещё одно направление — геномная инженерия. Мы ищем инструменты, которые позволят вносить точечные изменения в ДНК человека, животных или растений. Эти изменения могут совпадать с естественными процессами мутации – разница лишь в том, что при обычной селекции ДНК изменится за сто лет, а при геномном редактировании процесс займёт сто дней. Журнал Science признал эту область исследований прорывом науки 2015 года. Чуть ли не каждый день приходят новые сообщения: и вирус СПИДа можно «изгонять» из организма при помощи таких инструментов, и можно вывести комаров, которые не будут переносить малярию и другие болезни, а в остальном ничем не отличаться от остальных. И о таких чудесах ведущие научные журналы сообщают сейчас почти в каждом номере.

На чисто фундаментальном уровне мы решаем задачу создания новых белков, которые выполняли бы те функции, какие нужны нам. Белковая инженерия или белковый дизайн – это фактически тоже создание новых инструментов для биотехнологий и медицины и тоже имеет большое будущее, хотя, возможно, не такое громкое, как инструменты для геномного редактирования.

— Ваш проект, удостоенный российско-французского гранта, носит сложное название: «Окислительно-восстановительная модификация белков системы эксцизионной репарации оснований ДНК и её роль в клеточной регуляции: последствия для механизмов канцерогенеза и лекарственной устойчивости». Если говорить простым языком — о чём он?

— Это как раз относится к первому направлению, о котором я говорил. Сейчас каждый школьник знает, что в клетке, кроме ДНК, есть ещё и белки. Кофе, кислород и прочие «ужасы», о которых я говорил, повреждают не только ДНК, но и белки. Недавно стали высказываться соображения, что самые опасные последствия для клетки наступают тогда, когда повреждаются и ДНК, и белки, которые её репарируют. С французскими коллегами мы и попробуем разобраться, на самом ли деле это так. А может быть, наоборот, эти нарушения служат сигналом для клетки, чтобы она запускала какие-то дополнительные защитные механизмы? Сейчас в мире этим занимаются только три-четыре лаборатории, и мы надеемся, что сможем конкурировать с ними достойно, при этом делая общее дело.

Грант нам выделен на сумму 600 тысяч рублей в год, финансироваться он будет в течение трёх лет. Эти средства пригодятся для командировок наших аспирантов и молодых ученых во Францию, в институт Густава Русси под Парижем. Это один из крупнейших в мире институтов по исследованию механизмов онкологических заболеваний.

— А что потом? И в чём будет заключаться практическое значение ваших исследований, если предположения подтвердятся?

— Дальнейшая судьба проекта будет зависеть от его результатов. Если положенные в его основу гипотезы подтвердятся — они могут развернуться в полномасштабную программу исследований. Обычный «срок жизни» почти любого направления в биологии — 10—15 лет, после чего оно начинает «чахнуть».

Вполне возможно, что мы откроем новые биомаркеры, которые позволят определять, угрожает ли человеку опасность заболеть раком. Мы полагаем, что если повреждения белков репарации будут указывать на опасность для нашего генома, то рано или поздно по анализу крови или тканей можно будет предсказать, насколько велик риск того, что этот конкретный человек заболеет. Сейчас в этой области, если только у человека нет известных вызывающих рак мутаций, давать конкретные советы трудно, только общие — не курите, меньше загорайте на пляже... Поэтому любой новый инструмент для более персонализированного предсказания риска заболевания всегда будет полезен.

— В Новосибирске вас знают и как активного участника интеллектуальных игр, вы даже снимались в «Своей игре» на НТВ…

—  Теперь это уже бывшее хобби, слишком много времени отнимают занятия наукой. А начиналось всё со «Что? Где? Когда?». Точнее, во всём виноват Верховный Совет СССР, который в 1989 году подписал указ о досрочной демобилизации всех студентов. Я как раз дослуживал второй год и мне сократили службу на три месяца. Вместе со мной в НГУ вернулось одновременно три призыва и в вузе скопилось критическое число людей умных и наглых. Как раз в это время Международная ассоциация клубов «Что? Где? Когда?» объявила о проведении первого телефонного чемпионата по ЧГК. Мы организовали свой клуб, который назвали «Мозговорот», переведя на русский название «Брейн-ринг». Это название родилось в три часа ночи, когда мы активно готовились к контрольной по  английскому языку.

Позднее в США я познакомился с игрой «Джепарди», российская версия которой потом стала называться «Своей игрой», но сам в неё не играл — трудно соревноваться в англоязычной игре с носителями языка. Зато потом удалось несколько раз сыграть в «Своей игре», куда позвали меня её организаторы. И сейчас бы с удовольствием сыграл, если бы дата съёмок совпала по времени с какой-нибудь из моих командировок.

— Помогает ли игровой опыт в научной работе или наоборот?

— Вся околонаучная атмосфера сопряжена с активным поглощением всякой информации из окружающей среды. А если много читаешь, то много и знаешь — так занятия наукой помогают в интеллектуальных играх. И, наоборот, в научной жизни довольно часто помогает то самое чувство правильного ответа, которое возникает у многих игроков. Этот ответ «щёлкает» интуитивно, ты даже не можешь его обосновать, и потом он оказывается правильным. В науке это тоже срабатывает.

— А чем ещё вы занимаетесь в свободное время?

— Этого времени хватает только на то, чтобы раз-другой в неделю присесть на час с книгой. Я обычно читаю по несколько книг сразу. Сейчас это научно-популярная книга «Мыслить как Шерлок Холмс» Марии Конниковой, фантастика — «Союз капитана Форпатрила» Буджолд и пара сугубо научных книг по биологии.

— Есть ли в вашей научной деятельности ещё какие-то цели, которых вам хотелось бы достигнуть?

— Кроме работы в институте, я заведую лабораторией геномных технологий в НГУ. Сейчас в вузе действует программа «Топ-100» по вхождению университета в верхушку мирового рейтинга и в её рамках мы пытаемся создать там центр перспективных биомедицинских исследований, объединив несколько лабораторий, которые занимаются биологической наукой на самом переднем крае. Хочется, чтобы эта структура была гибкой и быстро реагирующей на новые веяния в науке.

Виталий СОЛОВОВ | Фото Валерия ПАНОВА