Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

Новосибирский поэт и переводчик Сергей САМОЙЛЕНКО — о личном звёздном небе, французской комедии и эпохе Фейсбука.

Биография поэта такая же сложносочинённая, как и его стихи: служил в конвойных войсках, чуть не попал в тюрьму, ездил на путину на Сахалин, восстанавливался в университете и снова бросал его, растил дочь, изобретал свой «велосипед», наконец стал переводить Мольера… Новосибирский поэт, переводчик, журналист, театральный критик Сергей Самойленко учился в Кемеровском университете, в 1991 году окончил факультет поэзии Литературного института им. М. Горького. Его стихи публиковались в журналах «Юность», «Литературная учёба», «Соло», «Здесь и теперь», «Сибирские огни», «Волга» и других. В журналистику пришёл в начале нулевых: был редактором отдела культуры газет «Новая Сибирь» и «Континент Сибирь», главным редактором газеты НГАТОиБ «Сибирский Колизей» и интернет-журнала Сиб.фм. С 2010-го по 2014-й работал координатором, а затем директором Сибирского центра современного искусства.

Главное дело сегодня — переводы французской поэзии, французской и английской драматургии. Всего переведено уже больше 30 пьес, половина из них поставлена в театрах Новосибирска, Омска, Саратова, Екатеринбурга и других городов. Среди них — спектакль «Тектоника чувств» по пьесе Эрика-Эмманюэля Шмитта на сцене новосибирского «Красного факела».

— Сергей вы родились в Донбассе. Что для вас сейчас эта точка на карте?

— Я родился и жил в Донецкой области до восьми лет. В молодости мне мучительно часто снилась Макеевка, посёлок Ханженково, там родился основатель российского кинематографа, нетрудно догадаться по названию… Край города, кукурузное поле, за ним — террикон. Потом я написал большое стихотворение об этом, и мне перестало сниться это место.

— Гештальт закрылся.

— Да. А сейчас, конечно, отзывается всё, что там происходит. Это и больно, и не укладывается в голове.

— В «Красном факеле» идёт спектакль «Перемирие» по пьесе драматурга из Донбасса Алексея Куралеха в постановке режиссёра Олега Липовецкого. Что вы о нём скажете?

— Мне трудно отрешиться и посмотреть на это с «холодным носом», как театральному критику или просто зрителю. Я и Олегу сказал, что в меня попало…

— Потому что родина?

— У меня их несколько. И Кемерово, где я прожил с перерывами на отъезды 30 с лишним лет, — для меня родной город.

— Там вы родились как поэт?

— Точно, мне было 15 лет, девятый класс. И как-то мгновенно стало понятно, чем я буду заниматься всю жизнь. Поэзия тогда заменила и спорт, и попытки играть на гитаре — стихи стали тем, что вместило всё.

— В одном из интервью вы признались, что любовь к поэзии началась со стихов Андрея Вознесенского.

— Не только — и Маяковского, и Пушкина, и Есенина. Из современников Вознесенский звучал громче, и его стихи меньше всего были похожи на всё остальное. Андрей Андреевич повлиял на многих моих ровесников. Мы с другом Юрой Юдиным, с которым познакомились на первом курсе филфака, могли часами разговаривать, цитируя Вознесенского, как потом, через 20 лет, можно было разговаривать цитатами из Бориса Гребенщикова или Иосифа Бродского. В середине 1970-х в Кемерове сложно было найти что-то из большой поэзии. Это всё доставалось чудом. И если попадала в руки книга, то она перепечатывалась на машинке «Москва», взятой напрокат, в три копии. Так я перепечатывал Цветаеву, Пастернака, Мандельштама. А в середине 1980-х это всё стало издаваться и наконец стало доступно.

— Пока перепечатывали, запоминали?

— Конечно! Так память и развивается: если интересно — с первого прочтения можно запомнить. Сейчас уже, говоря сегодняшними терминами, моя память переполнена. Тем не менее многие вещи Осипа Эмильевича и Бориса Леонидовича я прекрасно помню. Это нормально — любить чужие стихи больше своих, своего рода кодекс чести. Я не верю в астрологию, но точно знаю, что расположение поэтических созвездий преображает человека, когда гениальные строки становятся частью тебя, что-то меняют в твоём «химическом» составе.

— У каждого из нас своё звёздное небо?

— Совершенно верно. Имеет значение также и то, как и когда это открывается. Арсения Тарковского я прочитал, как только в издательстве «Современник» вышел его сборник. Он один из самых важных и любимых поэтов для меня. В армии, в 1982-м, мне попали в руки подборки стихов Александра Кушнера в журналах «Юность» и «Сельская молодёжь», это были стихи из книги «Таврический сад» — и Кушнер на пару лет стал любимым поэтом. Как сказал Сергей Гандлевский, есть стихи, которые кажутся напечатанными каким-то особым шрифтом и попадают в тебя…

— В итоге жизнь привела вас в литературный институт. Как это случилось?

— Я вернулся из армии и пытался найти какую-то новую поэтику. В 1984 году работал на Кемеровском коксохимическом заводе бункеровщиком: грузил кокс — нажимал на кнопку, он сыпался, если мимо, я брал лопату и бросал его в вагон; и так три года. Там была хорошая зарплата, а ещё возможность собирать свой собственный «велосипед». Отдел искусств в районной библиотеке выдавал мне альбомы на дом, я пересмотрел и перечитал много монографий. Это были русское искусство, серебряный век, французские импрессионисты, а ещё был «Разговор о Данте» Осипа Мандельштама на русском и немецком языках, который меня просто перевернул… Так и варилась собственная поэтика. Из разговоров о новой физике и квантовой механике, каких-то философских ночных споров с друзьями, из чтения Стругацких, из одного сонета Ерёменко, из нескольких четверостиший Ивана Жданова в журнале «Литературная учёба», по которым я восстановил всю его поэтику, как Жорж Кювье по одной косточке собрал скелет допотопного животного. Из этого коктейля что-то сочинялось, складывалось. В итоге мой «велосипед» оказался годным — со второго раза я поступил в литинститут. В первый раз я посылал свои армейские стихи, они были куда проще, с тех пор я их спрятал подальше. Всё стоящее, что написано и попало в книжки, началось после 1984 года.

— Для поэта важны опыт и образование или всё-таки нужно родиться с чувственной душой и литературными талантом?

— Тайна сия велика есть… Иван Жданов, которого я безумно любил, родился в деревне, тринадцатый ребёнок в семье, поступил в МГУ, год проучился, отчислили: что там случилось — неясно, он так туманно об этом рассказал, когда приходил к нам в литинститут. Вернулся, закончил филфак Барнаульского пединститута и уехал в Москву. Типичная биография для «поколения дворников и сторожей», он, кажется, действительно работал дворником, пока не вышла первая книжка. Это, конечно, не похоже на биографии Мандельштама или Гумилёва, беднее на события. Но я знаю прекрасных современных поэтов, моих ровесников, в жизни которых никаких особых событий не происходило: они не иммигрировали, вели обычный образ жизни, преподавали, руководили каким-нибудь литобъединением. В юности на меня сильное впечатление произвела одна ранняя работа Михаила Бахтина о том, что художник (писатель) в жизни и человек — это не одно и то же, они не механически соединяются в одном человеке, и это всегда взаимоотношение вины и ответственности. Я понимаю, что, может быть, был не лучшим мужем и отцом, и этих вопросов к самому себе у меня сколько угодно…

— Поэту Самойленко приходилось уходить на второй план?

— В 1998-м дочка заканчивала школу и ей нужно было куда-то поступать. Мы жили в Арзамасе, я как раз написал третью книжку, сидя в деревне, без работы, книжка попала в шорт-лист «Антибукера», премию я не получил, но это, может, лучшее, что я написал. Нужно было как-то жить дальше. И журналистика оказалась ближе и честнее всего. Я отдал ей 15 лет, стихов в это время не писал, журналистика с поэзией несовместима — у меня, во всяком случае. Если ты занимаешься журналистикой серьёзно, со всей ответственностью, это отнимает большую часть тебя и довольно быстро возникает ненависть к самому процессу письма. Мыслей на каждый день не хватает, чувствуешь себя выжатым лимоном, ослом, перед которым держат морковку — зарплаты и гонораров хватает ровно для того, чтобы держаться на плаву.

— Переводы стали спасением?

— Примерно так, хотя всё это было чистой случайностью. Юля (Юлия Чурилова — супруга Сергея, директор «Первого театра». — Прим. «Ведомостей») дала мне контакты французов, я им написал, они как раз пытались открыть в России филиал своего агентства, чтобы вывести новых авторов, и им нужны были переводы. Я к этому времени потерял работу, шёл 2014 год, кризис, в журналистику меня никто уже не брал, все говорили: рады бы, но мы сами затянули пояса, везде сокращения… И культурная журналистика съёжилась. Так вот прислали мне тексты, я начал переводить. И уже через год поставили первую пьесу в моём переводе — комедию Люка Шомара «Мафия и нежные чувства» в Саратовском академическом театре драмы имени Слонова, она там до сих пор идёт. И дальше везло, французы предложили сделать новый перевод пьесы «Бог резни» Ясмины Реза. К сожалению, эту пьесу знают в основном по первому переводу, не буду ругать коллег, но там герои разговаривают как новые русские: «Да, он парень неплохой, только ссытся и глухой…». А на самом деле герои — французский средний класс, вполне культурные люди... 

— Трудно переводить комедию? Ведь то, что смешно французу, россиянину может казаться вовсе не смешным.

— Когда ты переводишь комедию, тут сносок не сделаешь, нужно, чтобы зритель всё понимал. Мастерство и заслуга переводчика в том и заключается, чтобы пройти между Сциллой и Харибдой, между буквальным смыслом и художественностью. Переводить комедии безумно интересно. К примеру, «Тартюф» Мольера, за перевод которого я взялся после того, как «Первый театр» отыграл премьеру. Они ставили в переводе Михаила Донского. Я же ещё в подготовительный период читал им несколько лекций о Мольере, его эпохе и театре. И вот тогда я увидел, насколько этот перевод за полвека обветшал, Донской переводил в 1968 году для Театра на Таганке. Тогда никто не знал, кто такие судебные приставы, что такое тоталитарные секты, рейдерские захваты и компромат. Мы как раз понимаем этот текст гораздо лучше. И антиклерикальная тема тогда не звучала так остро. Когда читаешь: «Он же найдёт малейший повод, чтобы оскорбились его религиозные чувства…» — тут только руками можно развести. И в случае с Мольером у меня всё сошлось: я знаю и люблю театр, достаточно хорошо знаю французский язык, хотя выучил его самостоятельно, к тому же пишу стихи. Сейчас я перевожу «Мизантропа», взялся с азартом, начал ещё зимой, и есть перспектива издания в хорошем сборнике.

— Мы до сих пор смеёмся над комедиями Мольера. А современная французская комедия и драматургия чем интересны?

— Пьесы, которые я перевожу и читаю — это массовая французская комедия, но это очень хороший, умный «бульвар». Себастьян Тьери, Ясмина Реза — это качественная драматургия, сюжеты, которые попадают в сегодняшний день и в нас. Есть очень интересные авторы, которых мы не знаем. Это умный массовый театр, который мне близок, и мне кажется, что он может быть востребован. Но как-то раз один московский режиссёр, который ставил в одном из наших театров комедию положений на материале русской классики, прочитав мои переводы, сказал: «Это для интеллектуалов…»

— Не могу не спросить про Эль Лисицкого. Ваш проект открыл его родство с Новосибирском, рассказал о том, как здесь проходила его первая выставка, как вдова писала книгу о нём; и вот уже авангард выходит на наши улицы, становится темой оформления праздников.

— Это заслуга нескольких человек: идею изначально вбросил Слава Мизин, развивали её создатели «Золотой капители» Александра Архипова и Татьяна Иваненко, а поддержала руководитель департамента культуры Анна Терешкова, тогда директор Сибирского центра современного искусства. Я рад, конечно, что в культурном поле Новосибирска появилась такая яркая краска — красный клин Лисицкого. Но я был всего лишь летописцем.

— Сейчас в работе перевод «Мизантропа» Мольера. Есть в главном герое что-то от вас?

— Отчасти да. «Мизантроп» — пьеса о молодом человеке Альцесте, который предъявляет завышенные требования к обществу. Он хотел бы, чтобы люди были честны, умны, а на деле, по его мнению, они весьма несовершенны из-за своих слабостей. Девушка, в которую он влюблён, всё время вращается в свете, перемывает кости всем своим знакомым, да и незнакомым. Там все друг друга обсуждают, шеймят или троллят — чистый Фейсбук. Друг Альцеста Филинт спрашивает: «Что с тобой случилось, почему ты сердишься, скажи мне, я же твой лучший друг?» На что Альцест отвечает: «Ты мой друг? Вычеркни меня из списка друзей…» Я и перевожу, естественно: «Из френдов можешь удалить меня...»

— Мы живём в эпоху индивидуализма, старательно открещиваясь от коллективизма советского времени. А есть срединный путь?

— Я бы не сказал, что была какая-то особая солидарность между людьми в советское время. Ни доверия, ни понимания, ни какой-то особой близости, разве что в маленьких деревенских сообществах, где все друг друга знают. Но не в больших городах. Сейчас такие сообщества складываются — от любителей кактусов до любителей собачек, от мамочкиных чатов в WhatsApp до волонтёрских движений. Самые лучшие изменения — это те, которые проистекают в результате изменения нравов, как говорил Пушкин… Мы давно живём в глобализме, наша «матрица» взломана естественным, эволюционным путём, 90 процентов репертуара в кинотеатрах — западное кино, наши дети выросли на западных мультфильмах и играх.

— А как же культурные коды?

— Если человек в 20 лет не читал Ильфа и Петрова, возможно, ему это не нужно, или наступит срок, когда он откроет эту книгу. Всё изменится, всё постоянно меняется. Каждый создаёт своё звёздное небо.