«Отдай моё сердце!»
Почему пионерские лагеря были точкой сбора мифологических нарративов и откуда растут «чёрные руки» у детских страшилок?
По пионерскому лагерю давно протрубил отбой, вожатые умчались из корпуса по своим взрослым делам, а в палате десять пар глаз таращатся на рассказчика, который замогильным голосом вещает о том, «как одному мальчику мама купила пластинку с песней “Зелёные глаза”». Кто-то сдавленно хихикает, в окна заглядывает полная луна, а в воздухе висит особый привкус таинственной жути, настоянный на репелленте «Тайга». Этот текст посвящается тем, кто оттрубил в советском детстве летние смены в пионерлагерях, грел под мышкой зубную пасту, пел на отрядных верандах грустные романсы «про любовь и кровь» и привозил осенью в город очередную порцию страшилок.
К пионерскому наследию у нас сейчас в стране отношение двоякое: кто-то пишет статьи о том, что пионерлагеря — это «эхо режима» с его обязательной коллективной муштрой, а кому-то на всю жизнь запали в душу только «солнце, воздух и вода». Но факт остаётся фактом: распорядок жизни в пионерском лагере во многом походил на армейское бытование. Ранняя утренняя побудка по сигналу горниста, зарядка на улице, построение на линейку с ритуальным поднятием флага, потом трудовой десант — и так дружно-коллективно до 17 вечера, пока на часах не пробьёт долгожданное «свободное время». «Ещё один атрибут армейской жизни — это перемещение отряда по лагерю строем, сопровождавшееся песнями или речёвками, — пишет в своём исследовании, посвящённом советскому детству, социолог Елена Абашкина. — Строем ходили в столовую, на линейку, на пляж. В строю заметнее любые отличия, поэтому “строй” воспитывал у детей того времени привычку отождествлять себя с коллективом, единым организмом, где нельзя отличаться и выделяться. На этом “единообразии” и строилась идеология счастливого пионерского детства. И многим моим респондентам это не нравилось».
Как утверждает социолог, в противовес взрослым формальным ритуалам дети изобретали свои, которые передавались как устное народное творчество — из смены в смену, из поколения в поколение. Так, из исторических глубин первых советских пионерлагерей до нас дошла Королевская ночь с её «инициацией» зубной пастой, ночные страшилки, пение трагических песен в жанре «ну очень жесткого романса» и побеги на соседние колхозные поля за пропитанием. И если пионеры раннего советского периода совершали набеги на государственную собственность по причине голода, то поколение олдскул воровало горох чисто из-за ритуального протеста. Такой пласт ритуалов и формировал тот особый невзрослый мир, ради которого мы и терпели всю эту «коллективизацию», уезжая от родителей на всё лето.
Но педагоги, конечно, понимали, что постоянное усмирение детской энергии может выйти и боком — не каждая муштра одинаково полезна. Работая над этим текстом, нашла на специализированных сайтах методички «В помощь вожатому» 70-х годов прошлого века, где вожатому предлагалось «окультурить» детское стремление шалить. Одной из таких культурных практик стало карнавальное шествие «День Нептуна», где пионеры получали право обливать водой не только себя, но и директора с физруком. Потом случились разные праздники непослушания, а позднее и дни самоуправления, но это уже, как говорится, не то пальто. Чистая энергия детской шалости — это всё-таки «День Нептуна». Грим, костюмы, «Русалка, я вас знаю» и прочий языческий хоровод эмоций.
Этнографы считают, что пионерский лагерь был не только местом бытования городского школьного фольклора, но и территорией, где создавались мифологические нарративы, посвящённые этому конкретному лагерю. В основном они описывали какие-то эпизоды из прошлого — к примеру, первые дни сотворения лагеря. Практически библейские истории.
Двадцать лет назад, когда только-только открылся наш пионерский лагерь «Берёзка», в лагере жил один отряд. И вот они очень все сдружились. У этого отряда был классный вожатый — он в пединституте учился. И как-то на берегу Ини они поклялись, что ровно через год встретятся именно здесь. Через год вожатый пришёл на это место, ждал и день, и ночь, но никто не пришёл. Ребята забыли всё, забыли о вожатом и своём отряде. От горя у вожатого разорвалось сердце и превратилось в камень. На берегу Ини до сих пор стоит этот камень, который называется «Разбитое сердце».
Разумеется, такие истории имеют свои ритуализированные формы ознакомления и связаны со множеством запретов: «только никому не говори», «вожатка узнает — убьёт», «проговоришься — будет несчастье». Поэтому, конечно, все эти истории имеют вариативность и всякий раз подаются слушателям под новым соусом. К примеру, история из пионерского лагеря «Юбилейный» про фашистский паровоз всякий раз обрастала новыми подробностями — вплоть до того, что на этой территории во время войны был детский контрационный лагерь. И директор лагеря об этом знает — поэтому, если проговоришься, он тебя убьёт.
Самым первым собирателем страшилок был не Эдуард Успенский, а фольклорист Ольга Николаевна Гречина, которая в середине 60-х годов прошлого века обнаружила в одном из районов Ленинграда неизвестную ей детскую традицию. Одноклассники её дочерей как-то собрались в квартире Ольги Николаевны и несколько часов увлечённо травили истории о Чёрной руке, Зелёных глазах и Ногте в пирожке. Тогда Ольга Гречина начала сбор информации, и, хотя круг рассказчиков сильно расширился, все дети на вопрос «а откуда ты знаешь эту историю?» говорили, что «где-то её слышали». «События, которые в страшилке случаются “однажды”, “с одной девочкой” обнажают некие общие законы мироустройства, определяющие семантику пространственных локусов древней культуры, — пишет в своей научной работе «Детский страшный повествовательный фольклор», сотрудник ТГУ Татьяна Мирвода. — Из сказанного становится понятным пространственное расположение предметов — носителей зла в “страшных рассказах”. Зловещее пятно появляется на стене, занавески закрывают окно, ковёр расстилается на полу. “Предметы-вредители” связаны с маркированными в традиционной культуре границами дома (окно, стена, дверь, пол, потолок). Мир мыслится как раздвоенное пространство: одна его часть — дом, вторая — за пределами дома, где исчезают люди и таится опасность».
Классическая страшилка — это история, в которой ребёнок нарушает запрет взрослых. И начинается ад и бессмысленный хоррор, который заканчивается только с чьей-то гибелью, и чаще всего жертва — главный герой.
Мама уходила на работу и сказала девочке: «Не слушай чёрную пластинку!» Мама ушла. Девочка достала эту пластинку и поставила её. Вдруг слышит, голос с этой пластинки говорит: «Бегут, бегут по стенке зелёные глаза, сейчас задушат девочку, да-да-да-да!» Девочка видит, что из стены к ней зелёная рука тянется. Девочка испугалась и выключила пластинку. Когда мама вернулась с работы, то оказалось, что у неё нет руки. На следующий день девочка снова поставила пластинку. Пластинка снова заиграла: «Бегут, бегут...» Мама вернулась с работы без второй руки. На следующий день девочка снова слушала пластинку, а голос повторял: «Бегут, бегут...» Мама вернулась с работы без ноги. На следующий день всё повторилось, и она пришла без второй ноги. А на следующий день мама не вернулась вообще. Девочка снова поставила пластинку и услышала: «Бегут, бегут...» Вдруг в дверь раздался звонок. Девочка думала, что мама вернулась, открыла дверь, а там на стене Зелёные глаза на неё смотрят. Девочка сразу умерла».
Есть страшилки из категории «детские былички», в которых действуют персонажи, явно пришедшие из взрослых мифологических рассказов, — к примеру, живые покойники. Вот конкретный пример такой былички, которую рассказала обозреватель «Ведомостей» Вера Толмачёва. «Эта история была овеяна романтическим флёром, — говорит Вера. — В общем, в одном селе дружили девушка и парень. Парень ушёл в армию, а девушка его ждала. Писала письма, а потом перестала. Парень вернулся из армии и пошёл на дискотеку. И там увидел свою девушку. Она была в белом платье. Он подошёл к ней и говорит: “Хочешь шампанского?” Она говорит: “Хочу”. Он стал открывать бутылку и залил шампанским её платье. Девушка очень расстроилась и сказала, что ей пора домой. Парень решил её проводить, но она отказалась. Тогда он пошёл к ней домой один. А её мать говорит: “Что ты, дорогой, она год назад умерла, похоронили мы её”. Они пошли на кладбище, разрыли могилу, а там девушка лежит в белом платье и платье всё в пятнах от шампанского».
Как правило, все страшилки объединены одной главной чертой — это исследование смерти и собственного страха перед ней. Ребёнок начинает задавать себе те самые экзистенциальные вопросы бытия. Что такое смерть? Почему умирают не только старые, но и дети? Страшилки — это такой коллективный поиск ответа на этот вопрос. Кстати, знаменитая игра «Панночка померла» — из этой же серии «первых инициаций», связанных со взрослением и исследованием границ «живое — неживое». И первые упоминания о ней можно найти в литературе XIX века, так что это не пионерское изобретение. Все, наверное, помнят этот коллективный транс, когда четыре пионера поднимали на мизинцах лежащую на стульях «панночку». «Панночка померла! — трагически завывал ведущий, сидящий в изголовье. — Надо её хоронить. В гроб её загнали черти. Пусть её хоронят черти. О, черти!» Не знаю, как у вас, а у меня до сих пор бежит инфернальный холодок по шее от этих воспоминаний.
А ещё самые живые воспоминания — это «лагерные песни», которые не всегда пелись под гитару на отрядных верандах. Очень часто девочки пели их друг другу в узком кругу — особенно когда эти песни были про «любовь и кровь». В них, как правило, тоже убивали. Но очень романтично: или красавец-хулиган свою неверную подругу, или злодейка-соперница нежную возлюбленную атамана. Песни считались народными, но часто имели настоящего автора. К примеру, песня «Ох, васильки, васильки», где «милый» режет в лодке девочку Олю, — это стихотворение Алексея Апухтина «Сумасшедший». Для особо ностальгирующих мы публикуем самые популярные «пионерские романсы». Читайте, вспоминайте — в детство всегда можно купить билетик!
Васильки
Ох, васильки, васильки…
Сколько мелькает вас в поле…
Помню, у самой реки
Вас собирали для Оли.
Оля цветочек сорвёт,
Низко головку наклонит…
«Милый, смотри, василёк
Вот поплывёт и утонет».
Оля любила его,
Оля реки не боялась,
Часто осенней порой
С милым на лодке каталась.
Он её на руки брал,
В глазки смотрел голубые,
И без конца целовал,
В алые губки худые.
«Оля, ты любишь меня?»
Оля шутя отвечала:
«Нет, не люблю я тебя,
Быть я твоей не мечтала!»
Милый вынул кинжал,
Низко над Олей склонился,
Хлынула алая кровь,
Олин венок покатился.
Не надо так много шутить,
Не надо так много смеяться.
Любовь не умеет шутить,
Любовь не умеет смеяться.
Ох, васильки, васильки…
Сколько мелькает вас в поле…
Помню, у самой реки
Вас собирали для Оли.
Дельфинёнок
В океане средь могучих волн,
Где дельфины нежатся c пелёнок,
Как-то раз попал в рыбацкий борт, в рыбацкий борт
Маленький, глазастый дельфинёнок.
А потом изрезанный винтом,
Оставляя след кроваво-алый,
И всё ближе приближалось дно,
А дельфин кричал: «Ну где ты, мама!»
Мать, услышав дельфинёнка зов,
Поплыла пучину разрывая,
И услышала последний зов, последний зов:
«Мамочка прости, я умираю».
В океане средь могучих вод,
Где дельфины нежатся с пелёнок,
Рыбаки нашли на берегу, на берегу
Мать, а с нею рядом дельфинёнок.
Серая юбка
Когда море горит бирюзой,
Опасайся шального поступка.
У неё голубые глаза
И дорожная серая юбка.
Увидавши её на борту,
Капитан вылезает из рубки.
И становится с трубкой во рту
Рядом с девушкой в серенькой юбке.
Говорит про оставшийся путь,
Про погоду, про дали, про шлюпки...
А сам смотрит на девичью грудь,
И на ножки под серенькой юбкой.
Не горюй ты, моряк, не грусти,
Не зови ты на помощь норд-веста,
Ведь она из богатой семьи,
И к тому же другого невеста.
Дверь в каюту он сам отворил,
Бросил в угол ненужную трубку,
На диван он её повали.
И сорвал с неё серую юбку.
А наутро нашли моряки,
Позабытую верную трубку.
И при матовом свете луны
Всю измятую серую юбку.
И теперь капитан, как всегда,
Курит крепкий табак в своей рубке,
А в далёком-далёком порту,
Плачет девушка в серенькой юбке.