Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

В «Старом доме» усомнились в нужности жертвы главной героини «Танцующей в темноте».

Сельма (Вера Сергеева) радостно отвечает Биллу (Александр Шарафутдинов), что помочь ему не сможет.

В 2000 году фильм Ларса фон Триера «Танцующая в темноте» взорвал Канны — критики в зале изошли на мелодраматическую слезу, потому что трагедия главной героини Сельмы в исполнении исландского эльфа Бьорк расплавила самые холодные сердца со скоростью металлургического мартена. Этот фильм завершил авторскую трилогию «Золотое сердце», названную в честь датской сказки о доброй девочке, отдавшей в тёмном лесу всю себя без остатка. Во всех трёх фильмах («Рассекая волны», «Идиоты», «Танцующая в темноте») великий провокатор препарирует сакральный смысл жертвы, когда герой добровольно идёт на плаху ради условного счастья ближнего своего. Ибо Фатум уже разлил масло и расставил фигуры на шахматной доске архетипической трагедии, отпечатанной в поведенческом коде человечества ещё со времён Древней Греции.

Но в «Старом доме» дерзко вступили в диалог с великим и ужасным Триером — режиссёр Елизавета Бондарь поработала с инсценировкой Патрика Элсворта в переводе Марии Бец и поставила своё авторское прочтение «Танцующей в темноте».

— В фильме Ларса фон Триера исполнительница главной роли Бьорк от начала до конца играет чистую жертву, — рассказывает Елизавета Бондарь. — А мне кажется, этот сюжет немного о другом — о ненужной жертве. Перед нами история женщины, которая хочет спасти своего ребёнка и при этом не понимает, что ему действительно нужно. Это история про нас всех, когда мы зачастую примеряем на себя образ бога, который решает, кому мы должны помочь и кто нуждается в нашей помощи. Мы абсолютно фанатично пытаемся оказать помощь, не понимая все риски и весь возможный исход ситуации для человека, которому мы так желаем добра.

Сюжетная канва спектакля не претерпела каких-то серьёзных изменений: чехословацкая иммигрантка Сельма (Вера Сергеева) теряет зрение, работает на заводе в американской провинции и собирает деньги на операцию сыну, которому она передала по наследству своё заболевание. А вот акценты заметно сместились, обнажив пугающую пропасть человеческой психики, запертой в тюрьме треугольника Карпмана — Жертва, Спасатель, сама себе Палач. И если Триер намеренно уводил зрителя от этой бездны с помощью мелодраматических уловок в виде «музыкальных пауз» и красивых кадров, то Бондарь отсекла всё лишнее и позволила зрителю заглянуть в неё. Темнота как сценографическая доминанта. Вдох-выдох. Небытие Сельмы — на расстоянии шага. Память короткой вспышкой освещает тёмный ангар её предсмертного сознания.

От «святой простоты» Сельмы Веры Сергеевой веет космическим равнодушием и намеренной жертвенностью Настеньки из сказки «Морозко», когда человек на нормальный вопрос «тепло ли тебе девица?» вдохновенно врёт, что у него «всё ок» и вообще он под ёлкой сидит, потому что свежим воздухом дышит. Вот и Сельма, солнечно поблёскивая диоптриями, на все вопросы отвечает радостно «у меня всё хорошо», утаивая от близкого круга людей правду о своей прогрессирующей слепоте. Только в «Морозко» героине-жертве отсыпают ништяков за её покорность, а в спектакле Бондарь — казнят через повешенье. И не зря сценический костюм Сельмы напоминает серые тюремные одежды — она добровольная узница своего выбора.

В треугольнике Карпмана можно жить всю жизнь, последовательно проживая все три роли. К примеру, Жертва легко может перейти в состояние Спасателя, что, собственно, Сельма и делает. Главная цель её жизни — спасти своего сына от наследственной слепоты. И вот тут зарыта «главная собака», по поводу которой можно спорить, не щадя социального статуса своего. «У нас история про женщину, которая лет в 47-48 забеременела и решила родить, понимая, что её ребенок в любом случае будет болен, потому что патология зрения передаётся по наследству», — говорит Елизавета Бондарь. И это, конечно, намеренная провокация, точный режиссёрский ход. Если этот манифест разместить на форуме мамочек с «Сибмамы», то холивар получится отменный. Зачем рожала, если знала, что ребёнок будет болен? Как прожить женщине без радости материнства? Ага, родила для себя, а ребёнку всю жизнь маяться? Это не материнская любовь, а махровый эгозим! В общем, не надо быть провидцем, чтобы предвосхитить подобные вопросы, потому что они вшиты в нашу человеческую природу. Кстати, Сельма на вопрос о ребёнке отвечает, что родила его, потому что очень хотела подержать малыша на ручках. И режиссёр Бондарь недвусмысленно показывает нам, что материнский подвиг вполне мирно уживается с материнским эгоизмом — и эти два «явления» суть одно и то же.

Это не творчество — это побег в тесную камеру, где можно спрятаться, и музыка композитора Николая Попова только усиливает эффект. Музыкальные номера Сельмы — не условный «Ла-ла-лэнд», а пронзительные и отчасти жалкие попытки человека «спеть» свой мир. Они бьют, конечно, ниже пояса, но на общую идею сценического детерминизма работают безотказно.

Третья роль Сельмы — Палач (Агрессор). На казнь она обрекает сама себя — выбранными в своё время ролями Жертвы и Спасателя. Фатум раскатисто хохочет с периферии коллективного бессознательного: древнегреческие архетипы никто не отменял, Аннушка уже разлила масло, герой должен умереть. И в этот момент Сельма «просыпается» и понимает, что жизнь — это самое важное, и нет безвыходных ситуаций, и рядом были люди, которые могли помочь ей и сыну, и что великая жертва, которую она добровольно принесла, была, по сути, не нужной. «Я не хочу умирать!» — кричит она. Но — поздно.