Усилие быть человеком
Режиссёр Андрей ЗВЯГИНЦЕВ — о том, что такое Левиафан сегодня, почему ребёнку важна свобода и зачем размягчать сердца людей?
/22-1.jpg?1620873317573)
Встреча с Андреем Звягинцевым состоялась в «Победе» после специального показа фильма «Левиафан», приуроченного к открытию фотовыставки Анны Матвеевой и выходу книги Максима Маркова «Левиафан. Разбор по косточкам». Социальную драму «Левиафан» Андрей Звягинцев снял в 2014 году, образ мифологического чудовища из ветхозаветной книги Иова используется в нём как метафора государственной власти. Фильм удостоен приза Каннского кинофестиваля за лучший сценарий, как «Лучший фильм на иностранном языке» получил премию «Золотой глобус» (впервые в истории России после «Войны и мира»), номинирован на премии «Оскар» и BAFTA. Объёмная книга «Левиафан. Разбор по косточкам» представляет собой покадровый разбор фильма на основе интервью с режиссёром, которое длилось больше 30 часов, всего в книгу вошли 777 кадров.
— Андрей Петрович, как получилось, что после фильма, у которого уже сложилась своя жизнь, вы решились вернуться и продолжить разговор о нём?
— Это случилось благодаря автору идеи и книги — Максиму Маркову, журналисту и кинокритику. Трижды посмотрев картину, он увидел в ней нечто вроде архитектуры — много рифм, событий, которые придуманы заранее, — и решил поговорить со мной о том, как это было обустроено. Написал мне подробное письмо с просьбой об интервью и признался, что хотел бы задать не 10–20 вопросов, как обычно задают журналисты, а 100–200–300, в результате в книге их больше 1 000. Беседа продолжалась шесть дней: мы смотрели фильм, он останавливал на каждом кадре и задавал вопросы. Почему этот кадр так снят, здесь такой ракурс, а там камера движется, почему Вдовиченков в холодных тонах — все его костюмы синего цвета, а Николай — в землистых, зелёных и коричневых, есть ли в этом какой-то смысл? Его интересовало всё, что являет собой кинотекст, ему хотелось вскрыть сам приём. Я отвечал на эти вопросы максимально подробно и широко, поэтому называю эту книгу гипертекстом — 620 страниц, большего рассказать о фильме «Левиафан» я не смогу.
— Во время такого подробного разбора нашли ли вы сами что-то новое в своём «Левиафане»?
— Пожалуй, нет. Когда ты год готовишься к фильму, решаешь, каким будет каждый эпизод и как его снять, трудно открыть новое. Например, сцена в храме с длинным наездом, когда идёт панорама сквозь всё здание храма на крупный и средний план архиерея и сцену в суде, — это такая рифма на суд земной и суд небесный. Подобные поэтические метафоры могут родиться, только если ты продумал каждое решение. На это как раз и обратил внимание Максим Марков. Находясь на съёмочной площадке три месяца, каждый день и каждую ночь пребывая в состоянии драйва от стресса — так ты это сделал или не так, снимая дубль за дублем, — в конечном счёте ты уже всё про это знаешь. Поэтому и беседа наша была лёгкой. И сюрпризов не было. Другой вопрос, что от нашего разговора до книги был длинный путь. В мае 2015 года мы стали смотреть фильм и говорить, в июне-июле я получил первые расшифрованные главы. Осенью мы продолжили работу по редактуре и Максим публиковал эти тексты на своём сайте, где и планировал опубликовать всё. Но уже на третий день наших с ним разговоров я предложил сделать из этого какой-то материальный предмет — что-то, что можно полистать, — и он с энтузиазмом согласился. И только два года назад, в 2018-м, я встретился с кинопродюсером Андреем Новиковым и предложил ему издать этот материал. Дизайнер Дмитрий Мордвинцев придумал несколько интересных ходов, в том числе использовать этикеточную бумагу: там, где глянец, — это изображение, а на матовой стороне — текст.
— «Левиафан» — это фильм о судьбе человека, о судьбе страны, документ истории или временное состояние души?
— Является ли наш фильм документом истории — об этом, конечно, не нам, авторам, рассуждать. Это история частного человека, и не одного. Как бы мы ни интерпретировали отношения Николая и Лилии, они часть нашего уклада или бытия, часть тела народа. И уж точно не временное состояние, а постоянное неменяющееся, и я не знаю, что с этим делать. И через семь лет вряд ли что-то изменится. Другой вопрос — на перспективу. Эти речи уже звучали много раз, и были глашатаи революции, и вы помните, как Маяковский призывал сбросить кого-то с корабля современности, и Блок предлагал нам прислушаться к музыке революции, а через два-три года понял, что это тупик или морок… Но то, что наш фильм — слепок реальности, я в этом убеждаюсь, мы свидетельствовали время, мы наблюдали его таким и были честны. Притом что это не документальный фильм, а художественное осмысление, метафора и отчасти гипербола, но с опорой на то, что мы говорим правду.
— Ваш фильм — про Россию или не только? И такие люди, такие модели есть везде?
— На премьере фильма в Торонто во время одного из интервью журналист представился и, не включая диктофон, сказал: я из Мексики и хочу вам признаться, замените водку на текилу, ваши снежные сугробы на наши пампасы — и это будет фильм про нас. В Америке я слышал подобные комментарии от разных людей. Это абсолютно универсальная история. Вся она соткана, пропитана нашим временем и нашим духом, там русский язык и русские просторы, но она о человеке вообще, где бы он ни был… И я совершенно не ожидал реакции огромной массы людей, которые так негативно восприняли картину, назвали её русофобской. Потому что и мы с Олегом Негиным как авторы, и вся группа смотрим на Николая как на самого себя: маленький человек оказался в наше время в такой мясорубке; попрано человеческое достоинство; и не внимая ничему, не испытывая никакого сочувствия, этот молох перемалывает его. Мне казалось, что аудитория как раз солидаризуруется с нами, с тем, что так нельзя. И почему вдруг произошёл перевёртыш в восприятии людей — мне трудно судить. Есть только мнение, которое высказано мной не раз: иногда очень трудно смотреть на собственное отражение в зеркале, потому что хочется видеть себя другим.
— В вашем фильме две героини: одна разрывается между мужчинами и в итоге погибает, а другая — сильная, и муж у неё подкаблучник… Женщины сегодня сильные?
— Действительно, женщины сейчас сильные, и всё сильнее и сильнее. Но читать этот текст таким образом было бы слишком прямолинейно. С Лилией случилась другая история: она как человек, который будто бы не на своём месте, словно не здесь родилась и не может сформулировать, не понимает, что с ней не так, почему она не может обрести почву под ногами. Её хулят и называют изменницей, но она просто ищет себя, ищет выход. Это совершенно понятная коллизия, которая может произойти и с женщиной, и с мужчиной. Анжела же абсолютно на своём месте. И это такой срез, картина: мы открываем занавес и наблюдаем двух существ, нельзя сказать, что это какая-то константа, постоянная величина, — всё гораздо гибче. Человек — недетерминированное существо, он постоянно находится в движении, ищет самого себя и может измениться в любой момент. И в этой связи мне очень нравится выражение философа Мераба Мамардашвили: человек — это усилие быть человеком.
— Все мы родом из детства. Что вы можете сказать о своём?
— Главное, что я мог бы сказать о своём детстве, — мне очень повезло с моей мамой. Она позволяла мне абсолютно всё: куда поступить, как действовать в каких-то человеческих связях — этот выбор она доверяла мне и всегда подчёркивала, что в любом случае будет на моей стороне. Я это называю абсолютным доверием и солидарностью. Я хочу подчеркнуть, что свобода превыше всего, диктат неприемлем. К счастью, не могу похвастать каким-то тяжёлым детством. Мои воспоминания о Новосибирске — детстве и юности, учёбе с 16 лет в театральном училище, — все они под покровом восторга перед жизнью.
— Как вы относитесь к религии?
— Есть вера — это интимная, очень личная вещь, а есть религия — обрядоведение, камни и идолопоклонство. Не знаю, в какой степени я обитаю в той сфере, о которой можно было бы сказать как о вере, но уж точно не с камнями и не с такими архиереями, как в нашем фильме. В Ветхом Завете есть безупречная строка: Земля отдана во власть нечестивцев. Об изгнании торгующих из храма нам повествует Евангелие. Сквозь эти две вечные идеи прорастает сюжетный ствол фильма «Левиафан». Возникают вопросы: а где тут Бог? «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит…» — это мы знаем. И обитает дух вовсе не в стенах храма.
— Некоторые люди считают, что в ваших фильмах всё беспросветно. Можно ли ожидать, что когда-нибудь вы снимете комедию?
— Главное, чтобы просвет был в их жизни, если он есть — то всё в порядке. Сниму ли я комедию? Нужно обладать особым талантом, чтобы снимать комедию, у меня его нет. Ты же не жанр выбираешь, а то, о чём тебе хочется говорить. На моём столе лежит четыре или пять сценариев, которые я мечтаю реализовать уже много лет, но ни один из них не является комедией… В 2018 году я сказал, что хочу снимать кино о войне, — и двигаюсь в этом направлении.
— Верите ли вы в искусство и в кинематограф, в частности, как в инструмент, который может влиять на человеческие поступки и порядок вещей в принципе?
— Всегда хранишь в себе надежду, что можешь как-то повлиять. Искусство призвано размягчать сердца, как говорит актёр Леонид Оболенский в документальном фильме «Уходящий объект». Мне очень нравится эта история об истине. Фильм был снят в 1990-е. Актёр рассказывает, что он как-то зашёл в тупик, не знал, что ему делать, и обратился к своему отцу-настоятелю с вопросами: нужна ли моя деятельность кому-то и не сменить ли мне род занятий? И вроде бы как его духовный отец ответил: ты на том месте, где должен быть, потому что твоя работа заключается в том, чтобы размягчать сердца людей, только в мягкое сердце может войти истина…Искусство как таковое может иметь дело с правдой, касаться её как-то, вскрывать или замалчивать. Но подняться до высоты истины мы не в состоянии, поскольку истина — это уже следующий шаг, работа того, кто смотрит на эту правду, его личный выбор и действие…
