Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

Журналист и культуролог Юрий САПРЫКИН — о новой этике, общем уровне тревожности и природе травматичных скандалов в соцсетях

Организаторы арт-резиденции Международного фестиваля актуального театра «ХАОС» сделали новосибирской публике роскошный подарок — пригласили прочесть лекцию о современности известного культуролога Юрия Сапрыкина. «Ведомости» поговорили с Юрием Геннадьевичем — и вышли вместе с ним в открытый космос главных вопросов.

— Почему на «ХАОСе» вы решили прочесть именно лекцию о современности?

— Я недавно принимал участие в одном журналистском жюри, там нужно было оценить заявки на гранты для разных медийных стартапов. Я изучил порядка 400 заявок, и в какой-то момент они слились в одну: все хотят писать или снимать о гендерных проблемах и домашнем насилии. Я начал думать: а почему именно об этом? Что, десять лет назад не было домашнего насилия? Подозреваю, было даже в больших масштабах, чем сейчас. Почему тогда люди не обращали на это внимания, а сейчас обратили? Как они чувствуют эту современность? Почему нам кажется, что та или иная тема современная? Что за антенны передают этот сигнал? Как это работает в художественной литературе? Собственно, я не могу сказать, что читал лекцию о современности, я пытался на глазах у публики поразмышлять над этими вопросами.

— В последнее время психологи и социологи пишут о сильном разрыве между отцами и детьми: мол, сегодняшние миллениалы и зумеры отрицают жизненный опыт своих родителей, считая их токсичными и непрогрессивными. Молодые творцы делают проекты о своих детских психотравмах, рассказывая всему миру о том, как родители обесценивали их чувства. Как вы считаете — что происходит вообще?

— Мне кажется, этот поколенческий разрыв гораздо меньше, чем, условно, между нами и нашими родителями. Я со своими детьми нахожусь более-менее в общем культурном поле, мне не нужно объяснять, что такое «мем» или «тик-ток», все переживания, вызванные их несколько обостренной чувствительностью, я могу если не разделить, то понять. Нет ощущения, что в какой-то момент закончилась одна жизнь и началась другая — и между нами стена, которую нужно драматически преодолевать. В какие-то моменты — скажем, при переходе из советского в постсоветское состояние — эта точка перехода между поколениями очень остро чувствуется: вдруг выясняется, что не надо устраиваться на работу, чтобы работать на ней до конца жизни, и эти работы иначе устроены, и семейная жизнь какая-то другая. Сейчас я такого резкого разрыва не вижу. Что касается травм и токсичности, здесь дело совсем не в том, что мы такие специально токсичные родители. Все родители во всех поколениях, как бы сказал Лев Толстой, токсичны одинаково. Просто появилось само слово, которого в предыдущем поколении не было, и оно порождает другой взгляд на привычные вещи. Вообще, современный городской житель берет язык для описания своего внутреннего опыта из психотерапии. Если средневековый человек объяснял себя через понятия греха и искупления, то сейчас эту задачу выполняют другие термины — токсичность, ресурс, границы. Не то чтобы люди, которые пользуются этим языком, чувствовали все иначе — но они объясняют свой опыт иначе, чем объясняли мы.

— И поэтому сегодняшний мейнстрим — это выстраивание личных границ?

— Отчасти да. Эта терминология вообще создает другое понимание человеческой личности — что-то вроде герметичной капсулы с истинным аутентичным содержанием, которая находится в очень драматичных взаимоотношениях с внешним миром. Мир бесконечно пытается её вскрыть, сплющить и смять. Он проникает в эту капсулу своими токсинами, чтобы подавить и загубить это аутентичное содержание. Естественным образом, главный источник этого пагубного воздействия — самые близкие люди: родители, работодатели, близкие друзья; мы же не говорим, что на нас токсично воздействует Государственная дума? Отношения с близкими людьми — всегда самое сложное, в них больше всего шероховатостей. Эти новые терапевтические очки требуют постоянно мониторить границы своей автономной личности — не происходит ли травматичного вторжения или вредоносного воздействия? Это ужасно заразительный взгляд на вещи, который действует одинаково и на бумера, и на зумера. Но думаю, лет через десять лет всё поменяется. Кто-то обнаружит в этом подходе свои нестыковки, кто-то поймёт, что именно для него внутренняя гармония достигается иначе, это перестанет быть повальным увлечением, рождающим новый общий язык. Появится что-то другое, наверное, оно нам с вами тоже не понравится.

— Некоторые психологи пишут о том, что «эти беды» валятся на нас по причине избыточной индивидуализации, каждый зациклен только на себе. Такую позицию подогревает и вся эта кампания по «продаже ностальгии» — когда мы жили одной семьёй и не запирали двери в квартирах.

— Вообще, это процесс неизбежный, то, что нас это волнует именно сейчас, говорит о том, что наше поколение наконец-то окончательно переезжает из деревни в город. Фактически этот переезд в России произошёл в эпоху индустриализации, когда огромное количество людей мгновенно было вытеснено из сельских общин в более индивидуализированные городские пространства. В силу того, что советская власть несла с собой коллективистские идеи, это общинное сознание довольно долго поддерживалось — даже когда наши родители переселились из коммуналок в пятиэтажки. Да, мы все ещё ходили в школе строем, но нам это уже не нравилось. А когда нам перестали транслировать эти коллективистские ритуалы, и каждый понял, что он сам за себя, — в этот момент мы и переехали по-настоящему в город. Городской образ жизни воспроизводит индивидуализм как растения хлорофилл. Сколько бы мы ни говорили о специфически российских традиционных ценностях, мир отдельных квартир — это по природе своей мир обычных европейских ценностей, признания автономии отдельного человека, его прав и свобод. Так или иначе, наше социальное бытие будет связано с этими ценностями — если только из-за каких-нибудь катаклизмов мы все не сбежим в леса и не станем жить там первобытными общинами. Надеюсь, этого не произойдёт.

— У меня в последнее время возникает ощущение, что над пропастью во ржи нас больше некому ловить. Если там раньше была условная фигура, которая нас ловила, то теперь весь мир массово в эту пропасть падает.

— Наверное. Вообще, есть такие актуальные вопросы современности, по поводу которых можно написать статью или подать заявку на грант. А есть более глубокие, сложно формулируемые вещи, по которым, наверное, и будут потом судить о нашем времени — общее ощущение от него, которое не передается средствами журналистики. Вот вчера в новосибирской филармонии мы смотрели оперу «Дискурс пузыря фильтров» — если коротко, о наших ощущениях в цифровом мире, а потом обсуждали и оперу, и эти ощущения. И каждый выступающий с интервалом в три минуты повторял слово «тревожность» — как некую важную характеристику времени. Действительно, в воздухе разлито ощущение, что надвигается некая угроза. Причём когда ты пытаешься рационализировать это ощущение, для него можно найти сотни объяснений. Это тревожность из-за пандемии, из-за борьбы с пандемией, из-за вакцинации, из-за того, что вакцинация так медленно идёт, из-за наступления новой этики или, наоборот, потому что старый мир ей сильно сопротивляется, Беларусь, происки иноагентов, борьба с иноагентами. Ты как будто оказался в супермаркете, где можно выбрать причину для этой тревожности по своему вкусу. Мы как персонажи фильма Триера «Меланхолия», Жюстин и Клэр: кто-то завороженно смотрит, как приближается к Земле огромная планета, кто-то строит хлипкий шалашик, но планета летит, и у неё сто разных имён.

— Почему в обществе повышена тревожность? Как вы думаете?

— Опять же, есть много объяснений. От невозможности куда-то поехать из-за пандемии. От того, что на многие сегменты жизни накладывается цифровой контроль — хотя бы эти несчастные QR-коды, хотя дело не только в них: нас стало отовсюду видно, особенно когда мы находимся в сети, и все наши движения там учтены в массивах больших данных. Что до QR-кодов, не знаю, насколько нервно это переживалось в Новосибирске, но в Москве очень чувствовалось, что это потенциально опасная штука. Сегодня тебя не пускают в ресторан, потому что ты не сделал прививку, завтра не пустят в троллейбус, потому что поставил лайк под материалом иноагента — а почему, собственно, нет? Технологически это вполне возможно, вопрос лишь в том, кто и когда захочет эту технологию применить, нажмёт на эту кнопку.

— Получается, сегодня мы живём в новом дивном мире, который ещё в прошлом веке описали фантасты в своих антиутопиях?

— Сегодняшний наш мир, конечно, ближе к тому, о чем писали Оруэлл и Замятин, чем настоящий 1984 год с генеральным секретарем К. У. Черненко. Мы же знаем, что важный признак любого антиутопического мира — в том, что внутри него все очень комфортно. Оруэлл не писал про ГУЛАГ, где ты на лесоповале умираешь от голода. У него довольно комфортный мир, похожий на сегодняшний, где все проблемы решаются одним нажатием кнопки в приложении на смартфоне. Но за этот комфорт ты платишь тотальным контролем. И мы всё сильнее катимся в эту сторону. И почему-то эта тема не особенно рефлексируется и проговаривается — разве что в виде какой-то безумной конспирологии.

— В обществе сейчас активно ведутся споры о новой этике: многие общественные деятели высказывают мнение, что её адепты чрезвычайно агрессивны.

— На мой взгляд, нет никакой новой этики — как в известном анекдоте, мы ещё старую не сносили. Тот же харассмент — не могу припомнить ни одной этической системы, которая его одобряла. Ок, в каких-то обществах это становится нормой по умолчанию, но все понимают, что с этической точки зрения это как минимум сомнительно. Из нового есть только публичность, которой всё это окружено, и это действительно непривычно. Особенно, когда ты понимаешь, что многие конфликты сегодня не решаются только между двумя людьми или, прости господи, на закрытом партсобрании, а становятся достоянием общественности и всех читателей соцсетей. Ну, то есть да, можно посочувствовать американским коллегам, которые теперь сто раз подумают, прежде чем что-то писать в твиттер. Но у нас с вами пока больше тревоги по поводу всего этого, чем реальных жертв и разрушений. Что такое «наступление новой этики» в России? Это довольно небольшое число активистов, которым противостоит очень мобилизованная ультраконсервативная часть общества. Когда, например, по всему интернету (и не только) за ЛГБТ-активистами бегают мрачные мужики с угрозами физической расправы — это наступление чего? Кто и кому тут угрожает? Я вижу только, как люди с убеждениями, наступления которых мы опасаемся, сами постоянно подвергаются опасности, и я тут безусловно на стороне слабых.

— Очень трудно привыкнуть к тому, что сегодня любой может прийти на твою страницу в том же фейсбуке, сделать скрин твоего поста, а потом репостнуть его и сказать своим: «Фас»!

— Публичность для нас очень непривычная и пока непонятная вещь. Мы как биологический вид ещё не привыкли к тому, что каждый наш шаг виден, записан и может быть выложен на всеобщее обозрение. Можно выступить по этому поводу с позиции морального осуждения: мол, плохо подсматривать за чужой жизнью и читать чужие письма. Но, опять же, если технология позволяет так делать, и делает так, что это становится нормой, — это очень сложно отмотать назад. Мир, в котором мы оказались, — это мир тотальной прозрачности, нам с этим жить. Есть и обратная сторона этой публичности: любой, даже самый жёсткий скандал, ею вызванный, живёт в соцсетях три дня, потом внимание общественности переключается на другие объекты.

— Получается, что со времён школьных бойкотов ничего не поменялось? Просто люди вырастают и продолжают так «самовыражаться» уже на более масштабном уровне?

— Можно предположить, что человек по своей природе такой — просто не было инструмента, чтобы это публично проявить. Но опять же, к вопросу об индивидуализме, это накладывает ещё большую ответственность на отдельного человека — только он сам может принимать решения за себя. Больше нет парткома и совета старейшин, которые научат тебя, как жить в этом новом мире. Если ты не хочешь быть плохим — не будь. Если тебе не нравится, что происходит в фейсбуке — выключи его. Да, это трудно, потому что эта среда очень тонко играет с твоими эмоциями, она вызывает привязанность. Но если ты считаешь, что ты автономное существо, которое научилось оберегать свои границы, — ок, оберегай. Неужели какие-то алгоритмы могут быть сильнее, чем ты? Конечно, это дополнительное бремя. Мало того, что человеку нужно постоянно заниматься микроменеджментом своего поведения с детьми, с родителями, с работодателями и друзьями, — так ещё образуется некая вторая реальность, виртуальный мир, где нужно очень тонко выстраивать свои стратегии, потому что твой предыдущий опыт общения и взаимодействия с людьми уже не работает. Но что поделать.

— Юрий Геннадьевич, а дальше-то что будет? Есть надежда?

— Как писал классик, будет ничего. Лев Толстой тоже сильно переживал из-за технического прогресса: это же страшное ускорение всего, буквально всё вокруг пришло в движение, и железная дорога, и телеграф, от всего этого просто кружилась голова. Тот факт, что человек совсем не обязан прожить жизнь там, где он родился, и повторять судьбу своих предков, а женщина может, например, получить образование и сама зарабатывать на жизнь, тоже производил на современников Толстого сокрушительное впечатление. Индустриальная революция второй половины XIX века переживалась, может быть, более драматично и травматично, чем мы сегодня переживаем революцию цифровую. Тогда рушились все устои, всё летело в тартарары: как теперь жить, если дочь вместо того, чтобы выйти замуж, может сесть на поезд и уехать учиться в Швейцарию? В общем, мы сегодня переживаем мощную трансформацию, но человечество переживает нечто подобное не в первый раз. Никуда мы не денемся, как-то воткнёмся в эту цифровую реальность, перестанем рефлексировать и начнём жить.