Высокое напряжение Антона Войналовича
Обладатель приза зрительских симпатий по итогам театрального сезона в «Красном факеле» Антон Войналович о волнении на сцене, странностях любви и жизни, которую сложно планировать.
Держать штангу
— Антон, зритель приходит в театр за определённого рода магией, это как наитие — либо случается, либо нет… А вам, находящемуся в самом процессе, приходится испытывать подобные чувства?
— Когда мы работаем, там больше не магии, а ремесла. На сцене редко случается возможность забыться, улететь. В основном думаешь о том, что нужно сказать, сделать, куда пойти. Волнение переполняет. А если из зала смотришь — театр завораживает, от этого никуда не деться.
— Четыре года вы на сцене, и не побороли волнение?
— Не имеет смысла с ним бороться. Напряжение даёт очень хорошую энергию, держит в форме, в постоянной готовности на всё реагировать. Если волнения нет, актёр не горит и не переживает, он будет холодным. Так что волнение помогает.
— Даже в таком «холодном» спектакле, как «Процесс», вам нужно волнение?
— Конечно, очень нужно! Внешне этот спектакль кажется «замороженным», но внутри — высокое напряжение. Про себя могу точно сказать: этот спектакль по напряжению и тому, как он держит, насколько ты сосредоточен — дичайший из спектаклей, которые у меня были, и вряд ли подобный будет. Там всё как-то колоссально сошлось: и автор — Франц Кафка со своим неординарным текстом, и режиссёр — Тимофей Кулябин, для которого в спектаклях важно выстроить внутреннее напряжение, конфликты, которые необязательно проговариваются, но между людьми всегда есть некая искра. «Процесс» для меня — как для тяжеловеса поднять штангу и держать. В начале спектакля я её поднимаю и чем дальше, тем она становится тяжелее.
— Тем более что весь спектакль завязан на вашем герое — это стержень, вокруг которого создаётся то самое «электричество».
— На самом деле это огромная ответственность. Тимофей, что называется, по-хорошему подставил меня: всех спрятал, всем надел маски и убрал голоса, так что получается, я как под микроскопом в этом спектакле. Малейшее отступление — шаг влево, шаг вправо — и полетел с горы вниз…
— Когда вы узнали о распределении ролей на «Процесс», были готовы к такому повороту?
— Тимофей очень любит держать актёров в неведении. Распределение мы узнали месяца через полтора после начала репетиций. До тех пор был известен только список участников спектакля. Первые пару недель собирались, Тимофей читал роман, как это всегда бывает. У него была полная версия с главами: знаете, сейчас такие издают — с перечёркнутыми страницами. Потом началось обсуждение: что мы из этого хотим сделать, как использовать какие-то технические вещи, к примеру, видеозаписи. Работа уже шла, а мы так и не знали, кто кого будет играть. И вот, находясь в Вене, на гастролях с «Тремя сёстрами», в последний из пяти дней, уже после спектакля, сидели в каком-то тихом кафе, схватились за Тимофея: скажи уже, невозможно столько ждать! Он спокойно так: всё же и так понятно... Я вообще не ожидал, примерял другие роли: ассоциировал себя с Титорелли, молодым эксцентричным художником, со Студентом или кем-то в суде. Я до этой роли даже не представлял, что могу делать что-то подобное. До «Процесса» я ощущал себя юнцом, мальчишкой, начинающим молодым актёром, который ещё не нюхал пороху.
— А теперь?
— Это очень хороший опыт для меня. Персонажу 30 лет, разница между нами небольшая, мне — 27, но я себя в жизни на столько не ощущаю. Он серьёзный человек, очень расчётливый, у него расписана жизнь, нет ничего лишнего — ни в одежде, ни в окружающей обстановке, — всё по делу, всё лаконично, точно, работает как часы. Я так не мыслил, так не жил, пришлось в это погружаться.
— В итоге получилось настолько убедительно, что вы победили в зрительском голосовании по итогам сезона именно за роль Йозефа.
— Это просто удивительно! У меня есть такой грешок, сам себя за него ругаю: я читаю отзывы в соцсетях, мне интересно, что говорят зрители; после спектакля, когда оказываюсь среди зрителей по дороге в метро, иду и краем уха ловлю отдельные фразы. Конечно, на этом я своё мнение не строю, но мне это интересно. И сколько я наблюдал — редко были положительные, восторженные отзывы. Свой роман Кафка писал в стол, для себя, а не для читателя, и спектакль так построен, что в нём некомфортно, происходящие загадочные явления не раскрываются, а всё сильнее запутываются, и создаётся ощущение, что тебя обманули…
Прекрасные маленькие люди
— «Процесс» повествует о несвободе человека в заданных обстоятельствах. Вам самому приходилось бывать в подобной ситуации?
— Таких примеров масса; обратись в любую организацию, где бумагами занимаются: в поликлинику, на почту, в паспортный стол, не говоря уже о судебных делах. Сам с этим столкнулся, когда пытался оформить гражданство России, я же из Казахстана. Только соберу одни документы — выясняется, что нужны ещё какие-то справки; пока собираешь эти, заканчивается срок предыдущих. Это всё жутко непонятно, и никто не может ничего толком объяснить. И всё время что-то тормозит: то нужно было паспорт менять (в Казахстане это делают каждые десять лет), потом я женился, теперь уже развёлся, кроме того, постоянно были гастрольные поездки.
— Вам же удалось вырваться из какого-то налаженного круга, когда, проучившись год на инженера, забрали документы и поступили в театральный институт?
— Меня никто не толкал в инженеры силой. Я просто шёл по колее, сам не понимал, чем заниматься. В школе дают много знаний, это, конечно, хорошо, но там абсолютно не настраивают на то, что ты хочешь получить от жизни. И я, поскольку учился на физике-математике, пошёл в технический вуз. Дело было 10 лет назад.
— Родители способствовали?
— У нас была простая семья: мама — бухгалтер, папа — инженер. Меня и в детстве никуда особенно не водили, только когда был совсем маленьким, пару раз сходил на карате, но мне там разбили нос, и мама сказала: больше ты туда не пойдёшь.
— А как театр появился в вашей жизни?
— Ещё в школе у нас была прекрасная классная руководительница Наталья Анатольевна Маторина, она преподавала литературу и всё преподносила с душой. Я читал «Тихий Дон», «Войну и мир», другие серьёзные вещи, и мне это нравилось. С класса седьмого мы начали ходить классом в наш петропавловский драматический театр имени Погодина. Первое, что смотрели, был спектакль «Он, она, окно и тело» по пьесе Рэя Куни «Номер 13». Мне он безумно понравился. Я сидел на последних рядах, но всё было прекрасно слышно, и я не понимал, как люди, такие маленькие, где-то вдалеке, не кричат, но я их слышу. Они были такие интересные, громкие, смешные! И я влюбился в этих актёров на сцене. Мы тогда всем классом загорелись, создали театральный кружок, ставили сценки из Гоголя — «Ревизора», «Женитьбы». Оттуда пошла эта любовь, но я и предположить не мог, что когда-то вдруг сам осмелюсь пойти и что-то вещать со сцены. Даже когда поступал в театральный, не мог себе представить, что из этого что-то выйдет. Думаю, попробую, мало ли. А уж когда в «Красный факел» позвали, это вообще было каким-то сумасшествием, казалось всё сном.
— Это было в конце вашего четвёртого курса, уже здесь, после «Чайки» Сергея Николаевича Афанасьева. И это своего рода ваш первый успех?
— Можно и так сказать. Просто чертовски повезло.
Некрасивый Тузенбах
— В «Трёх сестрах», отмеченных и зрителем, и критикой, что значит для вас роль Тузенбаха — «некрасивого» человека внешне и красивого душой?
— У нас с Тимофеем это был самый большой вопрос, когда я только начинал работать над ролью, как эту чеховскую ремарку о некрасивости Тузенбаха воплотить. Но что интересно, нет ни одного фильма или постановки, где был бы действительно некрасивый Тузенбах. Это Чехов, мне кажется, какую-то подлость сделал для артистов, когда писал «Трёх сестёр», в этой пьесе вообще столько подводных камней… Ну, например, четыре разных сезона и всё действие длится пять лет. МХАТ же стремился тогда к полнейшему реализму, и я не представляю, как они это делали, как им нужно было измениться к концу спектакля?! Брат Андрей толстеет за время спектакля, а усы Кулыгина то появляются, то он их сбривает. Или как сделать некрасивым Тузенбаха? В то время ведь все актёры — любимцы публики, красавцы, личности, бомонд. И вот мы долго думали, как испортить меня, я предлагал что-нибудь сделать с лицом, наклеить. Потом пришла идея с очками в нелепой оправе. И как-то роль выстроилась. Тузенбах очень бы хотел быть со всеми, в этой компании, но ему этого не дано. Он хотел бы философствовать, как Вершинин, он хотел бы работать, как об этом говорит Ирина. Он не притворяется, а просто заражается от других, пытаясь понять, как ему жить в этом обществе. Оттого он такой неяркий.
— Тем не менее он оттеняет других героев, делая их ярче.
— Да, кроме того, он очень искренний, у него нет второго плана за душой. Всё, что его ведёт, — это большая любовь к Ирине, он умирает за эту любовь. Не знаю, кто бы ещё на это пошёл. Сам бы я уж точно этого не сделал.
— Не стали бы умирать из-за любви?
— Нет, я бы что-нибудь придумал. А он вот такой. В конце, после всех этих пяти лет, даже когда он уговорил Ирину венчаться, а она говорит, что никогда не любила и не полюбит, это уже был выстрел в самое его сердце. Так что он был убит ещё до выстрела Солёного.
— Публика, которая смотрит этот немой и такой «говорящий» спектакль, реагирует по-разному. Столько вы уже поездили с ним по России и Европе! Были какие-то открытия на гастролях?
— Да, везде есть свои нюансы. В Европе смеются над другими моментами. Скажем, в Австрии, перед началом спектакля, когда объявлялось, что «пьеса идёт с тремя антрактами, продолжительность которых 12 минут», зал взрывался хохотом и аплодисментами. И так все пять дней. Мы не могли понять, что их так развеселило. Оказалось, австрийцам было смешно, что русские настолько пунктуальны, что антракт сделали 12 минут, а у нас это выверено, не просто так. Много смеялись, как и везде, над Ферапонтом, Сергеем Новиковым. У Чехова он глухой, не слышит и не понимает. В нашем спектакле наоборот — это единственный персонаж, который говорит и слышит. Нам самим было интересно, когда мы это придумали.
Шпаги звон
— В новосибирской музкомедии недавно прошла премьера «Фанфана-тюльпана», где вы заняты в главной роли. Это возможность уйти в отрыв после сложных ролей?
— Меня Леонид Михайлович Кипнис звал, ещё когда я выпускался из института. Но я уже год трудился в «Красном факеле», и мне было сложно менять один театр на другой. Если бы не эта работа, пошёл бы в музкомедию, я ведь учился на артиста музыкального театра. А в этот раз в апреле мы только прилетели с «Золотой Маски», я думал отоспаться, и тут мне позвонили с предложением зайти в театр музыкальной комедии. Отказываться от такой роли — грех.
— Там три Фанфана и все разные; ваш, говорит режиссёр Сусанна Цирюк, получился вдумчивым.
— Может быть, где-то в одной сцене. На самом деле он ироничный, весёлый человек, который легко ко всему относится. И только когда к нему в тюрьму накануне казни приходит Аделина, он, успокаивая её, произносит: не надо, не расстраивайся, незачем вспоминать Фанфана, который тебя не любил, — эта фраза говорит о нём много больше. Другой Фанфан — Никита Воробьёв — мой одногруппник, он уезжал в Хабаровск, работал там, теперь вернулся в Новосибирск, очень подвижный Фанфан, делает разные трюки, Никита и в жизни такой. А третий Фанфан — Александр Крюков — обаятельный красавчик, и, мне кажется, он больше всего походит на копию с французского фильма. В этом спектакле заняты также моя бывшая жена Даша Войналович (Аделина) и Миша Полубоярцев (атаман разбойников), мы все учились на одном курсе, так что на этом спектакле случилось наше воссоединение.
— Хотелось вас с Дарьей увидеть в одном составе, но, оказывается, вы развелись.
— Мы расстались друзьями. Премьеру действительно играли вдвоём. И очень смеялись, потому что в любовных сценах нужно было петь арии друг другу. Особенно, когда в конце они словно впервые видят друг друга, и зарождается любовь, пытаются впервые прикоснуться: она к его сердцу, он — к её щеке, отталкиваются, стесняются…
Счастье быть Акеллой
— Вы работали в проекте «Поколение Маугли» с творческой студией Константина Хабенского. Будет ли продолжение?
— Не знаю, меня как-то посещала идея пойти поработать с ребятами, но я вспомнил, как это было на репетициях, когда вокруг двести детей и ты не знаешь, что им сказать, как себя с ними вести. Хотя мы сдружились, со многими общаемся. Жизнь спектакля продолжается, наши ребята ездили в Москву, играли в Кремле. А будет ли продолжение для нас, актёров? Это же благотворительность — всё для детей, которым переводятся деньги в больницы, это большой опыт и радость для детей из театральной студии. Мы-то здесь больше в роли Дедов Морозов: помогли, поработали и удовольствие получили — мне кажется, ещё больше, чем они. Напитались детской радостью, столько счастья получили, они все такие заводные, интересные, яркие, талантливые! Мы, деды, сидим, завидуем им, глядя, как они скачут по сцене, как играют. Думаешь, если бы ты так, то где бы уже был! Одним словом, опыт прекрасный. Какое-то солнечное, счастливое время.
— Там вы Акелла, а в жизни вы вожак или в стае?
— Не вожак, скорее — Тузенбах: люблю больше слушать, чем говорить. И выход на сцену, когда нужно что-то говорить, все на тебя смотрят, для меня сильнейшее волнение. Адреналин бьёт ключом, на это «подсаживаешься»: всегда страшно, но всегда хочется ещё.
— Своими мечтами поделитесь?
— Я когда был студентом, пробовал мечтать, как-то выстраивать свою жизнь. Но она всегда оказывалась гораздо круче моих планов: я не собирался жениться, но встретил девушку, которую полюбил, и понял, что хочу создать семью; я планировал играть в музыкальном театре, но оказался в драматическом. И сейчас жизнь постоянно выдаёт мне сюрпризы. А актёрские мечты? Хочется большой славы, гениальных ролей, чтобы можно было со спокойной совестью приходить вечером и засыпать, понимая, что ты сегодня сделал что-то стоящее. Но планировать, выстраивать даже не пытаюсь, всё идёт как идёт, и я всему рад.
Марина ШАБАНОВА | Фото Валерия ПАНОВА
