Россия — не кусок пластилина
Покажите мне идеальную страну
и я лично выхлопочу вам Нобелевку!
Константин АНТОНОВ — человек разносторонний. Он и журналист, и политолог, и социолог, и блогер, и ведущий придуманных им политбоёв, и руководитель новосибирского отделения Фонда развития гражданского общества, и руководитель портала «Сибкрай». Его суждения и комментарии нередко резки, но всегда оригинальны по форме и аргументированы по существу.
— Костя, а ты вообще сам себя кем больше считаешь? Ты журналист, политолог, социолог?
— Сейчас не время для узких компетенций. Как в современной науке сегодня все говорят о синтезе, синергии, так и в жизни. Если мы возьмём социологию, то она и журналистика имеют много общего, прежде всего – в инструментарии; на уровне объекта и предмета изучения. Социология исследует социальные процессы на основе научной парадигмы, а журналистика, обладая схожим инструментарием, предоставляет эмпирические факты в эмоционально-образном выражении, лишь обозначая проблемы социальной реальности. Поэтому как эти сферы разделить? Отделять журналистику от политики тоже нельзя, потому что практически любой журналист вмешивается в политические процессы, и любой его социально значимый, актуальный текст есть, по большому счёту, акт политического участия. Такая вот синергия. И моя профессиональная журналистская компетенция реализуется и в политической, и в общественной деятельности.
— Ты попал в журналистику случайно или мечтал об этом со школьных лет?
— Абсолютно верно, со школьных лет. С пятого класса писал в стенгазету, вёл радиопередачи в школе, писал в городскую газету, хотелось этим заниматься. В десятом классе передо мной стоял выбор: стать артистом — я переиграл все детские роли в городском народном театре — или журналистом, но выбрал журналистику. Тогда в Сибири было два факультета — в Иркутске и Томске. Я поехал из родного Киселёвска в Томск. Оказалось, что нужна рекомендация от какого-нибудь издания. А я, хоть и писал в Киселёвске в городскую газету, знаком там ни с кем не был. Для меня её редакция — это был храм, я только по почте мог что-то отправить, а порог переступить — невообразимо. И когда оказалось, что нужна рекомендация, я позвонил маме, и она пошла в газету. А её редактором был Николай Константинович Агеев, он и сейчас жив-здоров, живёт в Новосибирске, кстати, тесть известного журналиста Андрея Соболевского. Звоню маме: нужна рекомендация. Она пришла в редакцию и говорит: у вас тут мой сын публиковался, ему рекомендация нужна. Николай Константинович, конечно же, не был фанатом моего «творчества», но откликнулся, спросил: «Когда нужно? Нет, письмом не успеем, пойдёмте на почту, дадим телеграмму». И они вместе пошли на почту и дали в приёмную комиссию заверенную телеграмму. Вот такое было отношение старой гвардии к труду в газете: знатный человек, фронтовик, член бюро горкома пошёл на почту давать телеграмму ради какого-то пацана, который решил стать журналистом. В итоге я поступил, сдал на все «пятёрки», учился легко, с третьего курса начал заниматься научной работой. Был такой кафедральный проект «Комплексное моделирование газеты», под руководством ещё одного человека, который в моей жизни значит очень многое, — доцента Юрия Николаевича Мясникова. То есть приведение в порядок содержания, оформления, всех элементов газеты как системы. А для того, чтобы составить нужную модель, требовалось проводить опросы аудитории. Мне пришлось читать труды социологов по её исследованию, это был очень интересный материал, который повлиял на то, что я потом социологией занялся. И хотя было желание поступить в аспирантуру, остаться на кафедре и продолжать исследовательскую работу, случилось так, что я оказался после университета в районной газете, где отработал три года. Это был бесценный опыт. Затем, чтобы закрепиться в Томске, мне пришлось несколько лет трудиться в многотиражной заводской газете. Потом была демократическая «Народная трибуна», потом дали лабораторию на факультете журналистики, казалось, что всё складывается отлично.
А дальше всё стало рушиться. Зарплата прекратилась, квартиры нет, ничего нет. И тут меня пригласили в газету Кемеровского Совета народных депутатов. Я приехал туда, а через полгода и эта газетка фактически закрылась, и тогда Светлана Войтович, которая тогда была заместителем председателя ГТРК «Кузбасс», позвала меня работать. Я считал, что телевидение это — не СМИ. Думал: год поработаю и вернусь в родной Томск. А потом пригласили на ОРТ, ставшее впоследствии Первым каналом.
— Почему в собкоры пригласили именно тебя?
— Дело в том, что в Кемерово как раз шли забастовки, часто случались аварии, текла бурная политическая жизнь, регион был интересен — нужны были регулярные материалы в программу «Время», я с ними сотрудничал и друг друга мы устраивали. Я год отработал собкором, потом был назначен заведующим регионального бюро. И началась жизнь между Омском и Монголией, месяцами в командировках. Потом бюро стало обрастать, появились собкоры в Красноярске, Омске, стало значительно легче работать.
— Что для тебя значило работать на фактически главном канале страны?
— Для меня в детстве телевидение было чем-то из другой жизни. Включаешь, и с экрана нисходит нечто с нимбом. Я до сих пор помню, как начинались новости: «Политбюро ЦК КПСС, Верховный Совет СССР, Совет министров СССР и ВЦСПС…». Для меня это была абракадабра, но в глубине души я был уверен, что это что-то божественное, особенно это футуристическое «вэцээспээс». И люди, которые такое произносили, для меня были носителями этого сакрального знания. Когда я в школе делал радиопередачи, я старался подражать легенде советского телевидения Игорю Кириллову. И вот я приехал на Первый канал устраиваться на работу, захожу, а навстречу идёт Кириллов. Прохожу по коридору, а из дамской комнаты выходит Валентина Леонтьева, которую вместе с «В гостях у сказки» я каждую субботу ждал. Мне она казалась небожительницей. Естественно, было ощущение, что я попал на Олимп.
Это был 1995 год. Там работала команда людей, которые во времена СССР только начинали усваивать традиции качественного редакторского и режиссёрского телевидения, они были старше меня лет на десять, и когда я попал к ним в подмастерья, понял, что работать надо вообще по-другому. Мне говорят: сюжет надо переделать. Я говорю: почему? Всё же правильно. Отвечают: правильно, но патологически скучно. Я начинаю возмущаться: да вы что, нельзя убирать этот синхрон, это же важно! Нет, это скучно, человек переключится на другой канал. И я начинаю понимать, что на съёмке надо работать вместе с оператором. Что он не просто поливальщик — камеру включил и вперёд. Мне везло всегда, у меня были потрясающие операторы, Игорь Гуляев из новосибирского корпункта, кстати, продолжает работать до сих пор. Это они — операторы и режиссёры — главные на телевидении, потому что их взгляд, мастерство, опыт, вкус и есть та картинка, которую видит телезритель.
Павел Шеремет готовил для своей программы серию репортажей «мавзолеи мира», и меня послали в Монголию. Сюжет получался скучным: скромный склеп и две надгробные плиты — Чойбалсана и Сухэ-Батора. Шеремет ругается — скоро идти в эфир. Тогда Павел Дмитриевич Кузнецов — учитель всех российских телевизионных звёзд, которые потом разбрелись по разным каналам с Центрального телевидения, — пошёл со мной на монтаж. Сели, и он начал нажимать на кнопки. Получилось так, что и без закадрового текста была понятна драматургия. Но это зарисовка, а не сюжет для итоговой программы «Время»: нет социального и политического контекста, течения времени, нет события. Он говорит: «Ты «иди» от картинки, сделай так, чтобы человек, смотря сюжет, почувствовал бы себя там, в Улан-Баторе, в этом мавзолее, в разные эпохи. В новостной журналистике нет художника по свету, кулис, авансцены, музыки. Только слово и картинка, с помощью которых нужно умудриться создать несколько минут телевизионного действа, с помощью которого человек почувствует себя сопричастным тому, что он видит на экране».
Так что я застал золотой век, уходящее советское телевидение с высочайшим профессионализмом, прежде всего редакторским. Редакторского телевидения сегодня нет вообще.
— А что есть? Каковы, на твой взгляд, главные особенности современной журналистики? Её уровень стал выше или ниже?
— Не выше и не ниже — она другая. Раньше кто такой был редактор? Если исключить идеологическую и бюрократическую составляющие, редактор был опытнейший человек, который отлично знал, что, как и о чём нужно рассказать читателю, умел сбалансировать содержание, имел высочайшую квалификацию. Я опять вспоминаю Николая Константиновича Агеева, моего первого редактора, когда я приехал после первого курса на практику в киселёвскую газету «В бой за уголь». Это была катастрофа. Я пишу двадцатистрочную информашку о текучести кадров. Он меня вызывает и три часа вместе со мной читает её построчно, и выясняется, что я всё сделал неправильно. Человек специально готовился к тому, чтобы дать мне урок. Я его ненавидел, он меня доводил до исступления: зануда, придирается, ведь и так сойдёт. А сейчас я снимаю шляпу перед ним и реально понимаю, что этому человеку я обязан тем, что состоялся в профессии.
А сегодня не редакторская журналистика. Сегодня эти функции выполняет лайвинтернет, Яндекс метрика. Заходишь и смотришь: что в топе? Что люди читают? И понимаешь, что реально интересно людям. Второй момент: статистика употребления контента, продашь ты его или нет. Люди должны привыкнуть, что СМИ зарабатывают на том, насколько успешно они свой контент продают, что это не благотворительное общество, которое должно удовлетворить какие-то твои интересы, это коммерческий институт. Ещё момент: технико-технологический фактор. Сегодня треть потребления контента идёт с мобильных гаджетов. Возникает вопрос: как сделать так, чтобы графически та или иная новость попала в поле зрения читателя. Для её содержания совершенно неважно, каким шрифтом и цветом она оформлена, а для восприятия очень существенно. Далее: на смартфоне читать длинные тексты нельзя. Это обстоятельство выдвигает требование к лаконичности и краткости формата. Следующий момент: наличие огромного количества источников информации в виде сайтов, блогов, постов в десятках сетей. Получается, что журналистика утрачивает сегодня главную свою характеристику — быть журналистикой факта. Сколько у нас фейков, фальшивок, псевдофактов. Журналистика поверхностна. Она берёт цветочки-лепесточки, снимает пенки и не более того. Это впечатление усиливается и от того, что новости не информируют, они развлекают. Журналистский нарратив тогда воспримет аудитория, когда он будет создан в рамках развлекательного формата. На это еще обратил внимание известный социальный философ Теодор Адорно: телевидение стало частью культиндустрии и должно следовать соответствующим правилам.
— В таком случае, зачем вообще журналистское образование?
— Думаю, процентов пятьдесят из того, что мы с тобой знаем о профессии, можно давать на факультетах журналистики, чтобы человека подготовить к дальнейшему росту. Профессиональное образование нужно, у меня нет никакого сомнения. Другое дело, какое оно. Сегодня кучка МГУшных кабинетных деятелей монополизировала право формирования стандартов, программ и всего направления журналистского образования. Там сидят люди, которые ни дня не проработали в СМИ. Поэтому у нас сегодня 240 жанров журналистики и масса прочей дикости, которой нет места в реальной практике. А профессиональное журналистское образование должно быть практикоориентированным. Фундаментальные знания — да, но факультет журналистики должен стать инструментом социализации будущего журналиста.
— Многие журналисты постарше с ужасом отзываются о том, кто сейчас приходит в профессию.
— Я с ужасом смотрю вообще на всех, кто выходит из институтов и университетов, не обязательно с факультетов журналистики. Я с ужасом смотрю на юристов, врачей, учителей и журналистов в том числе, это общий процесс девальвации как школьного, так и высшего профессионального образования.
— Так что, по твоему, аналитическая журналистика сегодня становится совсем архаизмом?
— Самое интересное, что мы сейчас постепенно возвращаемся к тому, что было утрачено. Опять в моду входит гражданская, социальная позиция журналиста, настоящая аналитическая журналистика. Но это не у всех получается. Вспомни историю с группами самоубийц в соцсети «Вконтакте», когда громкий псевдоаналитический материал об этом был разоблачён фактически на следующий день. Поскольку люди разучились делать подобные материалы, они искренне удивляются, зачем надо что-то искать, кому-то звонить, собирать разные мнения. Общий уровень культуры, интеллектуальный уровень катастрофически снизился, но опять же это характерно не только для журналистики.
— Ты в достаточно «юном» возрасте стал доктором социологических наук. О чём были твои работы?
— Я ведь попал как раз на слом старой и нарождение новой традиции в журналистике, когда «ньюс» вытеснило «стори», новость вытеснила очерк, фельетон, старые принципы журналистики. И было непонятно, как работать, что интересно, что нет. Тогда начали появляться американские шпаргалки, но они нам совершенно не подходили, другая традиция, другой менталитет, другая публика. Поэтому приходилось что-то изобретать, до чего-то доходить, и сама жизнь заставила в этот процесс углубляться. Я изучил много работ известных авторов, начал заниматься и вышел на кандидатскую по теме «Производство телевизионных новостей в социологическим аспекте». Защитил в 2001 году. Поскольку я работал на Первом канале, у меня была возможность ездить по Сибири и проводить репрезентативные опросы, делать контент-анализ новостей в разных регионах, изучать фокус-группы. Всё это я обобщил, написав книжку, но когда принёс её на Учёный совет, мне сказали: тут надо делать докторскую. И я этим занялся, изучал скрытые механизмы влияния на производство телевизионных новостей. Это и влияние политических агентов, и технико-технологичские факторы, и наличные цели участников процесса массовой коммуникации. Защитил докторскую в 2008 году. А в ходе работы понял, что массовые коммуникации и телевизионные новости как их форма есть часть более глобального, основополагающего явления — это социальные коммуникации и социальные взаимодействия. И меня стали больше увлекать другие коммуникации, социальные — во властной среде, в муниципальных отношениях, во взаимодействии субъектов власти и общества. Вот то, чем я занимаюсь сейчас.
— Как ты стал сотрудничать с ФоРГО?
— Они провели мониторинг, им было важно, чтобы был человек медийный, способный взаимодействовать со СМИ, комментировать, писать, чтобы он был из академической среды и находился в политическом мейнстриме. В результате предложили мне.
— Не с этим связано то, как заметно изменилась тональность твоих высказываний? Ты же был, условно говоря, либерал, а сейчас прямо совсем «государственник».
— Нет, она изменилась после крымского консенсуса, это было ещё до начала работы в Фонде. Если вспомнить предысторию, то все мы раньше были под воздействием иллюзии, что на западе ничего нет плохого, что там, согласно Фрэнсису Фукуяме, самому ангажированному философу современности, идёт борьба хорошего с очень хорошим, но в результате цивилизационный проект завершён и нечего больше изобретать. Все зачитывались. Но когда я готовил докторскую диссертацию, мне пришлось изучить другие точки зрения, сесть за марксистов и неомарксистов. И я начал понимать, что не всё так прекрасно.
Россия людям, называющим себя либералами, представляется как некий абстрактный продукт, кусок пластилина, из которого надо что-то слепить. Но не лепится, и не только потому, что либеральные ручки этого не умеют делать. Россия — это произведение коллективного автора, это, скорее, храм Саграда Фамилия в Барселоне, нежели башня инженера Эйфеля.
Они пытаются смотреть на происходящее в России «западными» глазами, упрекая «ватников», которых у нас 87 процентов населения, в совковости и отсутствии желания прогресса. Но это у них никогда не получится, потому что только Запад и мог наблюдать крах советского режима и конец либерального проекта в современной России в их, кстати, исполнении, со стороны, а они-то не только жили в его недрах, но были и участниками этого процесса. В головах молодых либералов вообще произошло смешение земли и неба, поскольку о «Западе» они читали и слышали, некоторые «там» бывали, но засыпали под Корнея Чуковского и Агнию Барто — «идёт бычок, качается, вздыхает на ходу…». А сказка про славный остров, где белка песенки поёт и орешки всё грызёт, для них навсегда осталась образом той далекой и волшебной Эльдорадо, тьфу, Европы, где что ни скорлупка, то чистый изумруд, за которым только нужно протянуть руку. Как это в «Вишневом саде» у Чехова: Дуняша (Яше): «Все-таки какое счастье побывать за границей». Яша: «Да, конечно. Не могу с вами не согласиться» (зевает, потом закуривает сигару). Епиходов: «Понятно дело. За границей всё давно уж в полной комплекции». Яша: «Само собой».
Им невдомек, что идеализируемый ими Запад уже давно порвал с классическим либерализмом и выделил в рациональное существование идеи равноправия и справедливости. Либерализм там давно уже перестал быть этикой и превратился в политику, с весьма прагматичными и корыстными интересами и целями. Западный либерализм был убит глобализацией и экономическими союзами, типа ЕЭС, созданными для дружбы против кого-то. Они удачно реализовали большевистский лозунг «кто не с нами, тот против нас». Нынешний «западный» и российский либерализм давно уже не вольтеровский «раздавите гадину»! Это — взбесившийся большевизм!
И что ещё интересно: либералы США отстаивают интересы США, либералы Германии отстаивают интересы Германии и Евросоюза, а либералы России отстаивают интересы США и Евросоюза. Это люди, которые отрицают суверенитет, национальную историческую специфику и самобытность, наличие эксклюзивных суверенных условий и интересов у каждого государства. Идеалы свободы, права собственности, личности для меня по-прежнему императивны. Но для моих оппонентов это всего лишь слова, вырванные из общего социально-исторического и геополитического контекста. Они ведь болтуны, ничего не создавшие, зато сумевшие разрушить, при этом жестокосердные, как большевики. Они как-то самозабвенно ненавидят свою страну, высокомерно считая её историю и её население ошибкой, тупиковым путём исторического развития. Но ведь «туда» не едут, боятся оказаться «там» пигмеями, а «здесь» уже пытались сказку сделать былью. До сих пор страна расхлёбывает. По идее, нужно идти в народ, просвещать, но не могут, боятся, ведь морду набьют. Поэтому и рождаются идеи, как у Ходорковского, что без насилия власть в России не сменишь. Так ведь они и на насилие неспособны, только лишь на твит-истории «как Навальный поссорился с Кацем, а Касьянов с Навальным». Пошло это и примитивно.
— И теперь ты во всём придерживаешься противоположной точки зрения, поддерживая решения «партии и правительства»?
— Я думаю, что в самом правительстве не все разделяют принимаемые решения, и что сам президент РФ многие свои решения считает не оптимальными, а скорее всего, компромиссными. Ни один нормальный человек не будет поддерживать всё, что делает наше правительство. Конечно, у меня есть критическое отношение к тому, что происходит, к целому ряду персон, которые занимают ведущие позиции в политической жизни.
Вот пример: сформировали общественные советы при органах власти. Кто туда должен входить? Обычные, правда, более квалифицированные потребители услуг — государственных и муниципальных. Что делают наши власти? Они для членов советов устанавливают ценз: стаж работы в отрасли десять лет. Второй момент — министры сами себя назначают председателями комиссий по отбору. То есть фактически они создают не экспертный совет, а собственную креатуру. Вопрос: зачем? Ответ: отвязаться, чтобы себе жизнь не усложнять. Опыт КПСС ничему не учит?
Но здесь нужно понимать другую вещь: Россия неоднократно пыталась экстраполировать чужие модели в свою повседневность и реализовать мифы. Чем миф о коммунизме отличается от мифа о либерализме? Ничем, абсолютно ничем. В одном случае перестреляли профессуру и собственников, в другом перестреляли индейцев и поработили страны третьего мира. И живут за их счёт. Вот и всё. Одну попытку мы сделали в 1917 году, вторую в 1993-м. Не получилось. Почему? И те, и другие говорят: а народец у нас такой, он наши мифы не хочет реализовывать. Если народец у вас такой, пакуйте чемоданы и валите отсюда. У нас действительно жизнь организована не идеально, но покажите мне страну, где она идеальна. Я лично пешком дойду до Нобелевского комитета и выхлопочу вам премию.
Главное не в этом, а в том, что мы все разные. В рядах Бессмертного полка были и либералы, и демократы, и консерваторы… Есть много фундаментальных, институциональных вещей, которые нас всех объединяют. И у нас нет иного выхода, кроме как разговаривать и договариваться. Именно в этом я и пытаюсь реализовать все свои профессиональные компетенции.
Татьяна МАЛКОВА
Фото Валерия ПАНОВА
