Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

Он собирает!

С нашим городом в прошлом у Константина Райкина связан фантастический рекорд.

— В какой-то момент я получил право на сольные концерты в двух отделениях, — рассказывает он. — Это было невероятно: два часа я стоял перед публикой один, у меня был микрофон, аккомпаниатор и несколько осветительных приборов — всё. В этот город я приехал во время своего отпуска и в театре оперы и балета давал концерты.

Тогда я был очень популярным артистом. И про таких, как я, говорили: «Он собирает!». Вот я и собирал: в любую вялую точку на карте Советского Союза можно было ткнуть пальчиком — и меня там ждали с большим воодушевлением. Так вот, в Новосибирске я отработал семь дней в театре оперы и балета, и каждый день было по пять аншлагов! 35 концертов я дал за неделю. В день я простаивал по десять часов на сцене. У меня была только одна проблема: понять, я это уже говорил или ещё нет? Я научился спать между концертами, как Валерий Брумель спал между своими попытками. Выходил со сцены — и сразу отрубался. А через полчаса свеженький снова шёл на сцену…

Кошелёк или…

У этой удивительной истории, произошедшей в 80-е, есть и захватывающее продолжение.

— Когда я вернулся в Москву, меня тут же вызвали в финансовый отдел Министерства культуры СССР, к которому я относился, и сказали: «Константин Аркадьевич, вы очень много зарабатываете». — «А сколько можно?» — спросил я. «Вы зарабатываете больше, чем министр культуры». На что я ответил: «Но ведь на него никто не пойдёт...» В общем, я был страшным наглецом.

Действительно, 100 рублей за концерт при 180 рублях в месяц в театре казались огромной и раздражающей суммой.

— Из Новосибирска я приехал вот с таким мешочком денег — 3 500 тысячи рублей. И отправился к своим родителям в Подмосковье, где они отдыхали в санатории, рядом с Николиной Горой. И вдруг объявили, что Рихтер будет играть на автобусной остановке, знаменитой остановке, где в своё время пели Шаляпин, Собинов. Мои родители пошли туда — и я со своим кошельком безумных размеров. Беседку обставляли лавками, собиралась московская знать, отдыхающая под Москвой. Привезли фантастический рояль, вокруг сосны, дачники. И он играл!..

…Только вечером после концерта, придя в себя после услышанного, Константин Аркадьевич хватился: а где же его кошелёк и заработанные в Новосибирске деньги, на которые он рассчитывал жить как минимум полгода? Оказывается, он про них совершенно забыл, поддавшись магии музыки. Деньги, к счастью, нашлись. А вот поучительная история о гипнотической силе искусства врезалась в память.

«Еда» для артиста

Пожалуй, под столь же большим впечатлением от увиденного остались зрители спектакля «Константин Райкин. Вечер с Достоевским» театра «Сатирикон», показанным в Новосибирске в рамках юбилейного X Международного фестиваля искусств. Однако сам исполнитель главной партии об этом успехе отзывается скромно:

— То, что было вчера, — это тьфу по сравнению с тем ором и стоном, которые мы здесь как-то имели. Я постоянный участник Рождественского фестиваля. Пятый раз принимаю в нём участие. Самый большой успех здесь у нас был, когда показывали «Квартет», спектакль по двум пьесам Мольера. В нём я не играл, я его ставил. После спектакля я выскочил на сцену кланяться. И когда мы нагибались — четверо артистов и я — в зале стоял такой ор, что я говорил своим ребятам: «Кушайте!». Такой внятный успех — очень полезная «еда» для артиста.

Чем местная публика отличается от московской? Московская публика немножко другая: там есть оглядка на соседей, боязнь оказаться дураком, первым захлопав, игра престижей. У них свинцовые зады — встать труднее, не в том смысле, чтобы уйти, а чтобы встать от восторга в конце. Но у нас есть спектакли, где встают все, сто из ста, и это дороже стоит в Москве, чем, скажем, в Новосибирске. Здесь публика более доброжелательная и непосредственная. Мне это очень по душе.

Режиссёр
японской сборки

На вопрос, что он внёс в спектакль «Вечер с Достоевским», поставленный Валерием Фокиным и можно ли его называть сорежиссёром, Константин Райкин отвечает неожиданно:

— Ни зрители, ни театральные критики не понимают, что такое режиссёр. Режиссёр на самом деле делает всё, что играет артист. Артист не ведёт зрачком без разрешения и установки режиссёра. Валерий Владимирович Фокин — режиссёр, который со мной сделал около 20 спектаклей. Он меня знает лучше, чем кто-либо. Всё, что играется мной, придумал он. Чем отличается хороший артист от плохого? Хороший артист то, что предлагает режиссёр, очень быстро делает своим. На то он артист, чтобы присваивать! А режиссёр — это царь и бог. Его работа состоит в том, чтобы выстроить очень подробно все оценки, все повороты зрачка, все взлёты бровей… Поэтому я никогда не играю в том, что я ставлю. А если играю, полностью отдаюсь режиссёру, как ученик: что скажете, то и сделаю.

Но раз так, есть ли место в его ролях импровизации?

— Фокина называют режиссёром японской сборки: во-первых, он на четверть японец, во-вторых, он так подробно выстраивает рисунок, что ты глазом не можешь повернуть не в ту сторону. Но играет человек по нотам, а между ними, оказывается, достаточное расстояние, чтобы это очень по-разному делать. И у меня в этом тончайшем ювелирном рисунке полно воздуха.

О вреде раздражения

Успех у публики — одна из главных составляющих театра, считает Константин Аркадьевич.

— Сейчас режиссёры очень по-разному относятся к зрителям. Я отношусь к тем работникам театра, для которых любовь публики — самая важная свая фундамента в здании театрального дела и главная традиция русского театра. Если кто-то уходит, конечно, я это вижу, и меня это расстраивает. Это как когда ты высказываешься, делишься чем-то, что для тебя очень важно, — а человек перестаёт тебя слушать, уходит. Даже если он просто в туалет выходит, значит, он нашёл возможным перестать тебя слушать, ты его не достаточно держишь в этот момент. Конечно, это огорчает. Но это не должно переходить в раздражение на сцене.

Для артиста раздражение — самое нетворческое и непродуктивное состояние. Когда артист раздражён, он теряет обаяние. Я целый ряд передач по телевидению не смотрю именно по этой причине: если ты хочешь в человеке разочароваться, посмотри, как он будет спорить с другим. В передаче «К барьеру!» никто не выглядит хорошо, никто не умеет другого выслушать. Это надо знать артисту и всячески уходить от подобного состояния. На сцене человек может работать только в состоянии внутренней гармонии с миром. Как писал Николай Васильевич Гоголь в своём замечательном произведении «Портрет»: «Ибо художник и в тревоге дышит покоем».

Супротив большинства

К театральным критикам у Константина Аркадьевича особое отношение. Он предпочитает доверять сарафанному радио и профессиональным слухам. И на то есть свои причины…

— Есть люди, которые очень ценят свою непохожесть и её оберегают. Большое количество критиков этим грешат. Они любят сидеть в одиночестве в зрительном зале и думать, что вот никто не понимает, а мы понимаем. И наоборот, их раздражает успех, они сразу начинают считать, что это дешёвка, им не нравится быть туго зажатыми между зрителями.

Во мне самом самое ценное — это, пожалуй, то, что если нравится мне, то это нравится многим. Я похож на зрителя. Каждый из нас, выходя на сцену, рассчитывает в зале на себе подобных. Тогда как бы сложно я ни высказывался, я буду понят. Ведь самое трагичное в театре — когда тебя не понимают. У нас бывали такие спектакли, и я сам в них принимал участие, когда за тобой прохладно наблюдают. Это вежливое непонимание. «Артист там что-то бьётся, но чего он бьётся? Ну пусть побьётся. Скоро там антракт?» Это печально. Мне так не нравится.

Зал-сурикат

— Очень хорошо, когда все становятся едины. Это и есть Театр. Приходят в зал совершенно разные люди. Смотришь на них, пока ещё спектакль не начался, и думаешь: да что это такое? Все какие-то случайные, пёстрые. Болтают, выпендриваются друг перед другом, кто-то кричит: «Давайте уже начинать!» Ощущение, что этот в театре никогда не был, а этот вообще хулиган… Винегрет! И вдруг они превращаются в зал-сурикат: в одну сторону, в другую сторону, вздохнули испугались, зааплодировали. Все, как один. Они едины не потому что одинаковы, а потому, что в этот момент в них многоглазо прорастает божественное существо. Сильный спектакль заставляет их всех едино чувствовать. И никто не уходит, а кто уходит, тот отщепенец. Идёт, проклиная свой мочевой пузырь. Пристыженно возвращается: дескать, извините, не совладал.

Ох, вот это и есть чудо театра! Это не так часто бывает, но к этому надо стремиться. А когда режиссёр говорит, что хорошо, когда зал раскалывается: одни принимают, другие не принимают, одни возмущаются, другие в восторге, считаю, что это лукавство. Я не верю. Все режиссёры до одного хотят, чтобы зал умирал от восторга.

«Я делатель»

Не так давно у Константина Райкина появилось ещё одно «дело жизни» — театральная школа его имени.

— Это такой этап взросления. Любой театральный коллектив, достигая определённого уровня зрелости, испытывает потребность иметь при себе театральную школу и самому выращивать для себя артистов. Это было давнишнее желание, которое казалось немыслимым в плане реализации. Я не мечтатель — поэтому особо-то и не мечтал. Я делатель, практик. Не то чтобы я лишён метафизики: очень люблю взлетать, но я взлетаю над вещами, которые возможно реализовать. В какое-то время создать свою театральную школу казалось мне немыслимо, и я об этом особенно не думал, хотя меня всегда это интересовало. И вдруг, пожалуй, впервые в новейшей истории, выстроилось потрясающее здание театрального института с аудиториями, классами, сценическими площадками. К тому времени я уже 13 лет преподавал в Школе-студии МХАТ, был художественным руководителем курса.

Думал, что ко мне не пойдут. Есть «Щука», МХТ, РАТИ, «Щепка». Не беру ВГИК — лучше артистам туда не ходить, в том смысле, что лучше учат в театральных институтах. И в этой конкуренции вузов за группку талантливых ребят вдруг появилась театральная школа Константина Рай­кина…

Медовый месяц

Эта театральная школа — частное высшее учебное заведение. Но актёрское образование здесь дают бесплатно.

— Мне нужны талантливые, а не богатые. А в России это разделение очень ощутимо при наборе. Конечно, время от времени и из обеспеченных семей приходят талантливые, но абсолютно большая часть одарённых абитуриентов — из материально неблагополучных слоёв.

К своему удивлению, я набрал больше ребят, чем планировал: 30, хотя хотел 15. И все 30 учатся — замечательные дети. Я сделал пять туров, а не три. Только по чтецкому материалу бывает трудно определить, что может человек: чтец он бывает прекрасный, а вот актёра из него не получается. Я хотел о них побольше разузнать: с ними разговаривал, играл в разные игры, давал этюды… И вот собралась такая команда. В основном не москвичи. Хорошие, чистые ребята.

Сейчас у нас с ними ещё не кончился «медовый месяц». Они думают, что у них лучшие на свете педагоги (это счастливое заблуждение, хотя мы хороши, конечно), а мы думаем, что у нас лучшие на свете студенты. Потом начинается привыкание, их от нас тошнит, нас слишком много в их жизни… А пока ещё они тебя окружают пингвиньей толпой и на тебя любуются.

Фото Валерия ПАНОВА