Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

В «Старом доме» рассказали пронзительную историю о человеке, который прожил жизнь, но — не родился

О спектакле «Петерс», который поставил режиссёр Андрей Прикотенко по одноимённому рассказу Татьяны Толстой, говорить вслух не хочется. Но хочется писать — бурно, полноводно, захлёбываясь эмоциями и метафорами, проваливаясь в детские воспоминания, где во снах приходят пугающие сущности, замусоленный плюшевый медведь становится главным другом, а старые мамины колготки, надетые на голову, заменяют косы. В этом мире вещи одушевлены больше, чем живые люди, и грань между сном и явью ещё не стала чем-то осязаемым. Здесь, как писал Высоцкий, «бегают фантазии на тоненьких ногах», а душа отчётливо начинает осознавать, что она заперта в человеческом теле. И мучительно прекрасен её путь — особенно когда она живёт в нелепом толстячке. В «Петерсе» — рождённом режиссёром Андреем Прикотенко и художником-постановщиком Ольгой Шаишмелашвили.

Татьяна Толстая своих героев не щадит: её «дети», неудачники и несостоявшиеся золушки, бредут по жизни, продуваемой насквозь сырыми питерскими ветрами неудач, спят наяву и живут иллюзиями. Толстая им не сострадает, а лишь сожалеет, что жизнь человеческая конечна, а все усилия «получить свой подарок» — бесплотны. Постмодернистский сарказм и ирония прячутся в волшебных кружевах слов и метафор, на которые Татьяна Никитична — большая мастерица. И тем интригующе было ожидание: как выпутается из этой узорчатой вязи Андрей Прикотенко? чем отзовётся в режиссёре и художнике толстовское слово?

Мир Петерса (Анатолий Григорьев) — это камера обскура, отображающая на экране сознания, тени проходящей Жизни. Фотограф-трикстер (Тимофей Мамлин) запускает этот механизм, предлагая чудаку в досадном плаще «попозировать» перед старинным фотоаппаратом: зуумм — и картинки прошлого сменяют друг друга, как стёклышки в калейдоскопе. Плоская фигура бабушки, узор на обоях, завтра съедят дедушку с рисом, веди себя хорошо, «я — Петерс», скачут солнечные зайчики, мама на море с негодяем, старушки-подружки, горло укутано шарфом — камера жужжит, выпуская в мир новые сюжеты-воспоминания. Они хватают за горло зрителя, ибо все мы дружили с зайцами-медведями, поверяя им свои тайны, и мечтали о стеклянном шарике, где всегда идёт снег. И только детские кошмары выходят на сцену в полном своём объёме — пухлые, как тело Петерса; стыдные, как бабушкины колготки; притягательные, как всё непонятное. «Сон приходил, приглашал в свои лазы и коридоры, назначал встречи на потайных лестницах, запирал двери и перестраивал знакомые дома, пугая чуланами, бабами, чумными бубонами, чёрными бубнами, быстро вёл по тёмным переходам и вталкивал в душную комнату, где за столом, лохматый и усмехающийся, сидел, крутя пальцами, знаток многих нехороших вещей». Режиссёр не выпускает Петерса «наружу», как не выпустила его Толстая. Он живёт в своей голове, запертый на ключ фантазиями Ольги Шаишмелашвили, сотканными из сотен колготок, которые опутывают сознание Петерса своим всепобеждающим женским началом. И не отпускают его.

Сегодня модно говорить о травмах, пережитых в детстве: суровые родители, наказания, школьный буллинг и всё такое. И с этой позиции было бы очень удобно разложить «Петерса» по психологическим полочкам. Мать, бросившая сына ради «негодяя на тёплом море»; отец, меняющий любовниц; никому не нужный ребёнок. Особенно — несгибаемой, как указка, бабушке, психологическому таксидермисту, сделавшему из мальчика «чучелко». «Чучелко» вежливо шаркает ножкой, учит немецкий и хочет гулять на улице, где радостно проносится жизнь вместе с социальной адаптацией. И тогда зритель, конечно, понимает, что «всё из детства», и бабуля будет с Петерсом навсегда — как главная доминантная родительская фигура, и нет никакой сепарации, а лишь только поглощение и сращивание, и с женщинами будет проблема, да и не будет никаких женщин. Они придут во влажных снах и напугают своим непотребством, потому что Петерс — книжный романтик и для него главное — «а потом заря, заря, заря». И к женщинам он относится как к вещам («оставьте её мне, что вам стоит»), потому что сам — вещь. В общем, психология как сансара.

Но это слишком для Прикотенко скучно. Потому что в отличие от Татьяны Толстой он Петерсу сострадает и понимает, как важно Душе пройти все круги, чтобы освободиться. И он баюкает своего героя, даёт ему в руки воздушный шарик, учит летать, покупает ему галоши с нутром цвета фуксии, гладит по голове и обещает, что скоро всё будет хорошо. В камере обскура идёт дождь, а потом снег, и душно в ней Петерсу, но оконная рама закрыта наглухо, выхода нет, можно закрыть глаза и попробовать уснуть. Говорят, во сне всё заживает быстрее. Тем более что за фантасмагорию снов отвечает Ольга Шаишмелашвили — художник, умеющий путешествовать по мирам. И Петерс засыпает, во сне женится на «холодной твёрдой женщине с большими ногами», и уже всем ясно, что «холодный куриный юноша, не познавший ни любви, ни воли — ни зелёной муравы, ни весёлого круглого глаза подруги», которого Петерс приносит домой в сумке, — это он сам и есть. Сонно чавкая, ест он варёную куру, а запечатанная в теле Душа беспомощно отражается в стёклах его очков.

По всем кругам Петерса и зрителя ведёт герой Тимофея Мамлина — чёрт из табакерки, трикстер, Мефистофель, говорящий «голосом» Татьяны Никитичны. Он и проводник, и рассказчик, и посредник, и чёрт знает кто — мартовский заяц, не отстающий от Петерса ни на шаг. Вербальная ось спектакля держится только на Мамлине: ему достался весь объём рассказа «Петерс», который Прикотенко не стал резать и переписывать по своему обыкновению. Ироничный и желчный аватар Толстой уверенно держит в своих руках (ногах, губах?) трёхчасовую нить спектакля, не давая зрителю расслабиться или уж совсем раствориться в своих детских трипах. Недрогнувшей рукой он подводит спящего Петерса к краю жизни, где всё утонуло в большой столовской кастрюле и затянулось паутиной непобедимых женских колготок.

И открывает ему окно. И прекрасная, прекрасная, прекрасная Жизнь врывается к Петерсу. Последним вздохом, последним сожалением, что так всё поздно, поздно, поздно. И тогда уже не нужны очки, и этот костюм «человека в футляре» тоже больше не нужен, ибо Душа прозревает и освобождается. И уходит туда, где белые, как облака, женщины раскачиваются на качелях и пульсирует космический пузырь, в котором так и не рождённый Петерс играет с пушистым снегом.

О спектакле «Петерс» вслух говорить не хочется. Камера обскура установлена в каждом из нас — загляните в неё сами.

Наталия ДМИТРИЕВА | Фото Виктора ДМИТРИЕВА