Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

Научный сотрудник ГПНТБ и священник Антон КОВАЛЕНКО о том, что роднит древние апокрифы с массовой культурой и почему богослужебный язык так непохож на современный.

Можно ли совмещать службу в православном храме с занятием такой светской наукой, как филология? Пример младшего научного сотрудника ГПНТБ и священника прихода в честь Благовещения Пресвятой Богородицы Новосибирска Антона Коваленко доказывает:  одно другому не мешает. Скорее даже помогает — если в сферу научных интересов учёного попадает древнерусская книжность, которая, на взгляд человека третьего тысячелетия, может показаться очень необычной. Но, погружаясь в неё глубже, можно понять, например, что роднит древние книги с современной массовой культурой.

— Антон, как вам удаётся сочетать научную деятельность и священническое служение?

— Я считаю, что одно другому не противоречит, а совмещать это можно гармонично. В храм я начал ходить, когда учился на втором курсе. Оказалось, что этот импульс плюс научный поиск удачно дополняют друг друга, потому что наука и религия позволяют говорить об одном и том же — о проявлении человеческого духа с двух сторон. Тем более что моей специализацией в университете стала древнерусская книжность, апокрифы. А говорить об апокрифах, о той культуре, не зная, как человек мыслил, невозможно. Мышление же было в первую очередь религиозным. И в отделе редких книг, и на кафедре я разбираю такие вопросы, которые как-то разъясняют и мой внутренний религиозный поиск. Самый простой вопрос — текстология, изменение текста. Даже Библия в разных списках очень сильно меняется: переписчики свободно выбирали синонимы, а в самых древних списках встречаются критические вставки. И вот эта свобода отношения к тексту приводит к осознанию свободы религиозного человека. Ещё в советские годы Лидия Петровна Жуковская, занимавшаяся языком Евангелия, собрала для исследования невероятное количество рукописей и обнаружила, что двух одинаковых среди них нет. Везде попадаются или ошибки переписчиков, или сознательный выбор каких-то синонимов. Вот такой и была вся письменная древнерусская культура — свободной в плане отношения к тексту, вариативной и близкой к человеку. Другое дело, что работать по времени мне не очень удобно — половину недели я провожу в храме, половину в ГПНТБ.

— В чём заключаются ваши обязанности в храме и библиотеке?

— Сейчас мне немного попроще: я шесть лет был настоятелем и тогда научной работой мог заниматься только во время отпуска, когда я выезжал в древлехранилища Москвы и Петербурга, а также на практику со студентами. А сейчас я штатный священник, веду службы, принимаю исповеди, регулярно присутствую в храме, но уже не занимаюсь административной работой. А в отделе редких книг ГПНТБ я младший научный сотрудник. Выдаю книги, слежу за фондом, а попутно занимаюсь научной работой: выступаю на конференциях и работаю с фондом библиотеки. По апокрифам здесь не так много материалов, их я нахожу в основном в европейской части России.

— Что вы окончили?

— Гуманитарный факультет НГУ, кафедра древних литератур и литературного источниковедения. В школьные годы меня сильно бросало туда-сюда, понимал, что меня привлекают гуманитарные науки, а какая конкретно — не знал. Думал о психологии, юриспруденции, потом о журналистике. И тут мне рассказали о том, что есть такая наука филология. Рассказали так, что я ничего не понял, но стал воодушевлённо готовиться к поступлению на эту специальность. А когда поступил, на первых же лекциях почувствовал тоску, ужас и непонимание. Нефилологи вообще мало представляют, что это за наука, лингвистика в каких-то деталях даже точнее, чем математика. Первую сессию сдал кое-как и взял академ. Родители меня поддержали, и отец сразу «утащил» к себе на работу, сделав менеджером по автозапчастям. Тогда я и понял, что надо делать всё что угодно, чтобы не работать от звонка до звонка как менеджер, а непонятная наука может вдохновить на что-то большее, чем сидение в офисе. Когда восстановился в университете, стал учиться так, чтобы мне было это интересно.

— А интересны для вас прежде всего апокрифы?

— Это в рамках работы над диссертацией, а интерес у меня намного шире — русская книжность, её первый этап — от момента создания письменности Кириллом и Мефодием до XIV века. В это время присутствует ощущение того, что священное, сакральное — оно где-то рядом, здесь и сейчас, то, что в богослужении постоянно подчёркивается словом «днесь» — сегодня. А в XV веке, с развитием исихазма, начинается уход в мистическую абстракцию, уже с другой парадигмой.

— Что это означает?

— Исихазм — это монашеская традиция, комплекс практик по постоянной внутренней молитве, который оформился в рамках богословских споров XIV века. Название традиции происходит от греческого слова, означающего «молчание». Защищал эту практику византийский философ Григорий Палама. В конце XV — XVI веке у нас спокойно переняли эту практику, и она стала частью нашей жизни. В XVIII веке, в эпоху, когда церковь стала подчинённой по отношению к государству и источником его доходов, монашеская традиция в России была почти целиком уничтожена. В XIX веке традиция исихазма в какой-то мере была восстановлена через монашеское устремление, заимствованное из Молдавии от Паисия Величковского. Как раз в это время появляются Серафим Саровский и оптинские старцы.

— Какие книги из редкого фонда ГПНТБ для вас самые интересные?

— По моей научной работе интересны Минейные и Триодные торжественники — книги, которые читались после богослужения, первые — круглый год, вторые — в период Великого поста и пасхального периода. В них включены несколько Слов епископа Кирилла Туровского, есть слова Иоанна Златоуста, причём многие из них — подложные и составлены русскими авторами, которые призывали византийского богослова в авторитеты. В советские годы при описании церковных сборников исследователи в первую очередь отмечали русские по происхождению Слова, а про остальные писали просто — «в том числе». И это была порочная практика, при которой в описаниях потерялась значимая часть нашей культуры. Очень вдохновляет история книгопечатания, у нас имеется 21 книга, напечатанная в XVI веке Иваном Фёдоровым и его ближайшим сподвижником Петром Мстиславцем. А буквально на днях открыл для себя Шестодневец 1640 года издания Василия Бурцова — с изящными буквицами, заставками, своим особенным шрифтом.

— Насколько сильно язык, который сейчас используется в церкви, изменился по сравнению со средневековьем? Или церковную службу можно вести и по книгам, изданным в XVI веке?

— XVI-XVII века вполне можно. А книги XI-XII веков будут сочетать в себе больше разночтений и каких-то незнакомых элементов. Кирилл и Мефодий создавали письменный язык именно как богослужебный, но по грамматике близкий к разговорному языку своего времени. И эта близость сохранялась века до XIV–XVI веков. Затем в указах появляется деловой язык, он всё больше проникает в письменность и уже сильно отличается от церковного. А в XVII веке по разным причинам у царя Алексея Михайловича появляется идея захватить первенство в православном мире, и для этого он с патриархом Никоном проводит реформу языка и обрядов. Причём делает это агрессивно и без оглядки на последствия. В итоге церковный язык консервируется — и богослужебные книги с того времени не меняются. Так что сейчас в богослужении мы пользуемся языком XVII века, внешняя графика которого правлена в XIX веке. И это в каком-то смысле трагедия: богослужебный язык должен по грамматике быть близок разговорному, чтобы человек осознанно участвовал в богослужении, которое слышит.

— Почему в древнерусской литературе, особенно светской, так много произведений остаются анонимными?

— Смотря что понимать под светской литературой. Воинские повести, такие как «О разорении Рязани Батыем», действительно анонимные, а «Поучение Владимира Мономаха» — нет. Но и в церковной литературе имена появляются весьма эпизодически и далеко не все. Возможно, это связано с одним из правил VII Вселенского собора, который говорит о том, что толковать Священное Писание от своего имени может только епископ. Поэтому имена епископов и остаются в литературе. Даже текстов, написанных Сергием Радонежским, мы не знаем. Его «Житие», составленное учениками, есть, а посланий — нет. Само понятие автора тогда было немного другим. И для светской, и для церковной литературы автор не был полноценным собственником произведения, он был передатчиком, говорил о той истории, которая уже сотворена до него Богом и человеком. Важны непосредственные действующие лица, а не автор. Поэтому и духовные писатели часто ставили над своими «Словами» другие имена, того же Иоанна Златоуста — как более авторитетного лица.

Любой рукописный текст испытывает на себе сокращение или расширение, в древнерусской литературе мы постоянно имеем дело с вариациями и формами одного и того же сюжета. Собственно, и современная массовая культура — пересказ одних и тех же сюжетов. Например, сюжет «Звёздных войн» Лукаса год назад был полностью повторён в «Хрониках хищных городов». А «Король-Лев» списан с «Гамлета», только что хорошо заканчивается. «Гамлет» повторяется и у Шамиля Идиатуллина в книге «Бывшая Ленина». Критики, которые говорят, что концовка этого романа у автора не получилась, не учитывают, на мой взгляд, заданность шекспировской трагедией. Как «Задонщина» стала нестилистическим подражанием «Слову о полку Игореве», так и «Бывшая Ленина» — такое же подражание Шекспиру.

— За современной литературой вы следите?

— В основном по верхам. Кто получает какую-то премию, о ком часто начинают говорить уважаемые критики — того и стараюсь прочитать или, по крайней мере, обращаю внимание. Год назад я был поражён «Городом Брежневым» Идиатуллина и «Погребённым великаном» Кадзуо Исигуро. Эти книги стали для меня ошеломительным откровением, прочитал их запоем за четыре дня. Нравятся Алексей Сальников — «Петровы в гриппе и вокруг него», ранние вещи Захара Прилепина, а его книга «Обитель» — это вообще заявка на изучение в школах.

— А из «золотого фонда» классики что предпочитаете?

— Тут я бы ушёл куда-нибудь к «Рождественским словам» Иоанна Златоуста, Августину Блаженному, переработкам «Сказания Афродитиана Персиянина» — для древнерусской культуры это классика, там есть очень трогательный момент поминовения усопших младенцев в Вифлееме. Если говорить о русской культуре, это в первую очередь Пастернак за счёт особого ощущения, необычной метафоры, отношения к жизни как к поэзии. Из книг XIX века — «Моби Дик» Мелвилла, которого можно перечитывать и перечитывать, он вполне считывается в постмодернистской парадигме. Люблю «Улисса» Джойса. В первый раз прочитал его бегло, не понял, но восхитился. Все эксперименты, которые сейчас встречаются в литературе, Джойс отработал одним из первых.

— Чем занимается ваша жена?

— Она тоже филолог, мы учились в одной группе, когда я вышел с академа, и сидели за одной партой. Она регулярно толкала меня в бок, чтобы я не спал на лекциях, а на третьем курсе мы поженились. Литературу мы обсуждаем на одном уровне, какие-то книги читаем вместе, спорим, восхищаемся — например, Мариам Петросян «Дом, в котором…». Прийти в храм тоже именно она во многом мне и помогла. А сейчас она больше занята дома с детьми, и ей в целом непросто, поскольку я всегда где-то бегаю, а дома, может быть, моего внимания на всех не хватает. Детей у нас четверо, два мальчика и две девочки. Считаю, что это хорошее число, на котором нужно остановиться. Старшему 8 лет, младшей 7 месяцев.

— В октябре вы дебютировали с публичными лекциями в рамках Новосибирского открытого университета, блестяще рассказав о древнерусских апокрифах. Продолжать это направление будете?

— Я привык работать на большую аудиторию — после университета преподавал в Новосибирской духовной семинарии, на общедоступных православных курсах, где сидели человек 60, вёл лекции по церковнославянскому языку. Хотя на лекции об апокрифах переживал — поскольку говорил о том, чем занимаюсь сам. Даже немного было стыдно: коллеги в библиотеке знают больше меня, а рассказываю почему-то я, но руководитель НОУ Роман Шамолин предложил выступить, и я согласился. Сейчас для меня главное — написание статей и защита диссертации, а уже потом, если людям это будет интересно, — продолжим.

Виталий СОЛОВОВ | Фото Валерия ПАНОВА