Новосибирск и Новосибирская область: свежие новости, объективный анализ, актуальные комментарии

Театральный художник, искусствовед и эксперт Владимир АВДЕЕВ о современном искусстве, метафорическом реализме и ярких красках.

В Городском центре изобразительных искусств открылась юбилейная выставка Владимира Авдеева «6Осень». Владимир Авдеев — член Союза художников России. Член Международной организации сценографов, театральных архитекторов и технологов (OISTAT). Его произведения хранятся в собраниях музеев России и Белоруссии, а также в частных коллекциях в Дании, Германии, Греции, Испании, Италии, Израиле, США.

— Владимир Александрович, как случилось, что театр стал местом воплощения ваших художественных идей?

— С театром моя жизнь была связана с детства. Мой отец, Александр Авдеев, был актёром и режиссёром, начинал работать ещё в конце 1920-х годов. Сначала это была студия, потом театр рабочей молодёжи — они играли и учились одновременно. В 1933 году был создан колхозно-совхозный театр, со временем он получил статус областного драматического, а теперь это «Старый дом». Мой отец был одним из его основателей. Я помогал ему с самого детства: рисовал декорации, что-то сооружал на сцене. Я всегда знал, что буду театральным художником: как в детстве взял кисть в руку, так и начал рисовать для театра. Это правда, я не шучу.

— Верю, потому что и картины ваши — история, очень близкая к театру.

— Всё, что я видел в театре и на сцене, я переносил на картины. У меня в этом смысле всё не как у людей, а наперекосяк. Учиться искусствоведению поехал будучи уже зрелым человеком, а сразу после возвращения из армии окунулся в сценографию. Отправной точкой в моей биографии в этом смысле стал 1979 год, когда в этих залах проходила зональная выставка «Театральные художники Сибири».

— Вам всего-то было 22 года, и уже участие в выставке?

— К этому времени у меня были работы в разных театральных студиях, это уже была профессия, потому что я получал за это деньги. Несколько лет работал в новосибирском ТЮЗе, а потом поехал по разным театрам большой страны и до сих пор этим занимаюсь.

— Где сейчас ставят спектакли с вашей сценографией и костюмами?

— В конце сентября в Омском ТЮЗе сезон открылся премьерой «Плутни Скапена», которую мы сдавали в конце прошлого сезона. Пьеса Мольера позволила нам с режиссёром Евгением Рогулькиным пофантазировать, получился очень весёлый спектакль с разными пространственными совмещениями. В Магаданском музыкальном и драматическом театре готовится спектакль «Дядя Ваня». У Чехова это «сцены из деревенской жизни», у нас тоже всё происходит в деревне, но не совсем по-деревенски. Знаки времени остаются, театр должен быть современным, но совсем без исторического пласта мне неинтересно работать.

— А на новосибирских подмостках сейчас идут ваши спектакли?

— Новосибирск отдали на откуп московским и питерским художникам. Это проблема, которую никто, к сожалению, не хочет решать. Здесь у меня осталось только несколько спектаклей, в том числе в музкомедии «Тётка Чарлея» и в «Старом доме» «Кот Леопольд», который скоро уже развалится.

— Вы уехали из родного города учиться в Свердловск. Почему?

— Специальность «Искусствоведение» тогда была только в трёх вузах — в Москве, Ленинграде и Свердловске, нынешнем Екатеринбурге. Учиться я поехал во многом благодаря отцу. Только сейчас начинаю осознавать, что многое в моей жизни связано с ним. Отсюда мои искусствоведческие наклонности, интерес к анализу и классификации. Всё потому, что он в своё время коллекционировал репродукции из журнала «Огонёк». Я раскладывал их по отдельным стопочкам: в одной — передвижники, в другой — советское искусство…

— Много ли вывозится произведений искусства из Сибирского федерального округа?

— Немало. Если честно, раньше и представить не мог, что буду этим заниматься и что со временем всё будет так просто и легко. Мы же тогда вынуждены были заниматься контрабандой своих работ, потому что вывозить было запрещено. Отсылали почтой, подписывали дарственные надписи на оборотах картин с надеждой, что это поможет. Помогало, но не всегда.

— Вы и сами вывозили: в зарубежных частных коллекциях хранится немало ваших картин.

— Одну работу мне до сих пор жалко. Дело было в 1992 году, готовилась моя персональная выставка в Доме учёных Академгородка. В день открытия знакомая привела двух итальянских друзей с острова Сицилия, города Энна. Один из них увидел картину, где были изображены остатки пира царя Ирода: на столе на блюде лежит голова Иоанна Крестителя, вокруг объедки и огрызки. У меня, признаться, даже в мыслях не было, что её кто-то купит. И вдруг он говорит: беру! Я ему: через час открытие выставки. А он: два часа до самолёта. Я снял картину со стены, вынул из рамы и подписал на обратной стороне: «Дорогому другу…». Хотя я вообще редко продаю, практически не занимаюсь этим. Потому что пишу не то, что зритель хочет, а что самому интересно.

— Как вы из своего подсознательного добываете образы? Они приходят из снов, или из детства, или навеяны пьесами, с которыми работаете?

— Это самый сложный момент. Мозг должен быть готов к восприятию того, что тебе оттуда пошлют. Если мне это подсказывалось сверху, каким бы способом это ни происходило, я старался всё фиксировать. Когда у меня спрашивают, как называется то, что я делаю, отвечаю: метафорический реализм, — сам придумал этот термин.

— Живя в Сибири, где полгода длится бело-серо-чёрный период, откуда черпаете яркие краски?

— У меня такой перелом случился, когда я впервые поехал в Испанию, был 1998 год. Вернувшись, я выбросил из палитры чёрную краску, с тех пор ею не пользуюсь. И когда смотрю работы некоторых коллег, вижу, что они серые, тяжёлые — понятно, что собраны по цвету, потому что серая краска помогает это сделать. Но сам я сознательно отказался от чёрного. Только театр в этом смысле не отпускает, потому что основное пространство сцены — чёрный кабинет… Кроме цвета, есть ещё одна вещь. Подходишь к холсту: если есть резонанс, значит, картина получится. В живописи важна вибрация цвета. На что мне один режиссёр сказал: а театр — это вибрация чувств. На сцену люди выходят, чтобы выяснять отношения.

— Есть ощущение, что на ваше творчество оказал большое влияние Дали. Или это был кто-то другой?

— Скажу честно, работы Дали я увидел, когда появились слайды: это были 1980-е годы и я уже активно писал. И хотя я к Дали отношусь с большим почтением, бывал в его музеях в Фигейрасе и Кадакесе, ближе мне всё-таки Рене Магритт, Макс Эрнст и Ив Танги.

— Интересно, как на биографию художника влияет время, в котором он живёт? Многие, известные в своё время, не оставляют и следа.

— Я как-то листал подшивку журнала «Мир искусства» и понял, что многие из этих репродукций я не видел и не знал, хотя был к тому времени человеком насмотренным. Когда я поделился этим наблюдением с нашим новосибирским искусствоведом Павлом Дмитриевичем Муратовым, он заметил: я тебя понимаю, грустно осознавать, что масса художников просто исчезла. Что уж говорить про наших, местных авторов. Если нет постоянно перед глазами картин, художник растворяется в пространстве и исчезает.

— Что, по вашему мнению, можно считать современным искусством? И как вы к нему относитесь?

— Я отвечу как человек, нагруженный искусствоведческим образованием и практикой. Современное искусство — огромный пласт. В нём существует масса направлений, есть свои течения, они могут переплетаться, и зритель не всегда видит это взаимодействие. Неверно будет сказать, что вот это современно, а это — нет. Тогда можно вычеркнуть всю современную живопись, потому что написание кисточкой по холсту существует уже больше чем полтысячи лет. Отсюда следует вывод: всё, что делается сегодня, — современно.

— И всё можно отнести к искусству?

— В искусствоведении существует постулат — всё, что предоставлено анализу, считается произведением искусства. По большому счёту, критериев всего два: насколько это искренне и насколько профессионально. Произведение искусства может быть абсолютно искренним, но написано коряво, оно может быть суперпрофессионально, но в нём нет ни капли души. Поэтому настоящее искусство — это баланс между искренностью и профессионализмом. Если ногами можно написать шедевр, почему бы и нет? Всё зависит от уровня таланта.

— И от уровня подготовки зрителя, насколько он может понять, раскодировать этот код?

— В зрительском восприятии самое главное условие — узнаваемость. Если человек узнаёт изобразительный ряд, значит, понимает. Скажем, смотрит человек картину с евангельским сюжетом, там изображены конкретные люди, они узнаваемы, человеку картина нравится, но он может и не знать подробности сюжета. А если нравится, то появляется желание понять. Реакцию можно вызвать и отрицательную. Тогда человек будет думать, что его оскорбили, будет переживать, но его мысли, так или иначе, будут возвращаться к этому произведению. Вообще, это вечная тема.

— У нас много говорят об уличной рекламе. Может ли искусство поработать на повышение её художественности?

— В Казани в центре города волевым решением убрали всю рекламу. И ничего — никто не заметил. Что могут предложить художники? Массу вещей: есть открытые фасады зданий, на которых можно было бы сделать не граффити, а серьёзные монументальные произведения, какие-то скульптурные вещи, использовать новые средства — светодиодные экраны. Я занимаюсь искусством Новосибирска, ищу забытые имена, памятники. Новосибирск, по сути, кладбище идей, планировалось многое, а реализовано минимум. Тут встаёт вопрос денег и политической воли.

Марина ШАБАНОВА / Фото Валерия ПАНОВА