30.11.17

«Белое пятно»: послевкусие

Почему Александр Снегирёв считает, что писать сегодня, как Достоевский, — это преступление, и в чём проявляется наш метафизический опыт, по мнению Светланы Адоньевой? Корреспонденты «Ведомостей» побывали на площадках литературного фестиваля

А вот так поэт Павел Арсеньев представляет речевые катастрофы, воплощённые на бумаге. Инсталляция на площадке «Материальная поэзия».

Всероссийский литературный фестиваль «Белое пятно» собрался в Новосибирске в девятый раз. В нём приняли участие и опытные мастера слова, чьи книги печатаются  большими тиражами, и популярные блогеры, которые нашли свою аудиторию в сети. Разговор о современной литературе и поэзии шёл на «Точке сборки» в Областной научной библиотеке, в других библиотеках города, школах, вузах и кафе. Традиционно фестиваль поддержан министерством культуры Новосибирской области. Ещё долго будет длиться послевкусие: читать и перечитывать книги теперь уже лично известных авторов, обсуждать с друзьями тексты и переживать новые впечатления от встреч с хорошей литературой.

 

Более 50 встреч авторов с читателями состоялось в рамках литературного фестиваля «Белое пятно».

 

Гимн неприятностям

 

Интеллектуальный магнит «Белого пятна» притянул в Новосибирск модного писателя Александра Снегирёва — лауреата премии «Русский Букер», автора нашумевших романов «Вера» и «Как мы бомбили Америку», интеллектуала-хипстера и последователя постмодернизма. Александр пообщался с читателями в рамках творческой встречи «Люди как книги» и презентовал в пространстве АртЕль фильм своей жены Ольги Столповской «Год литературы», где снялся в роли самого себя.

 

— Неприятности делают нас сильнее, — поделился писатель. — Этот фильм как раз поможет вам понять, что инструментом, который рождает искусство, может быть всё, что угодно, — явление, событие, образ. Они приходят в нашу жизнь и начинают создавать своё мироустройство, организовывать события и вводить свою систему координат.

 

«Год литературы» — фильм документальный, который Ольга Столповская сняла на домашнюю камеру. Вернее снимала Ольга не фильм, а ежедневную жизнь семьи, но искусство имеет тенденцию рождать «самоё себя», поэтому события начали разворачиваться широким фронтом. Сюжет таков — в дом приходит известие, что он стоит на пути у будущей федеральной трассы, поэтому писательской семье грозит выселение. Семья продолжает жить «невзирая ни на что» и неожиданно принимает решение усыновить ребёнка.

 

— Про каждую жизнь можно писать повести и рассказы, снимать фильмы, — говорит Снегирёв. — Каждому из нас есть что рассказывать. Любая история достойна внимания. Да и зрителем у такой истории будет человек, который эмоционально совпадает или готов реагировать на предлагаемые темы.

 

У Александра Снегирёва весьма самобытный взгляд на привычные вещи. К примеру, он считает, что писать сегодня слогом Толстого и Достовеского — преступление, потому что пришла эра ёмких и коротких форм.

 

— О, по поводу длины романа — это моя любимая тема, — рассказывает писатель. — То, что я пишу, — всегда одного объёма, примерно семь авторских листов — я защитник коротких романов. Дело не в том, что читать разучились. Моя жизнь связана со строительством, и я всегда сравниваю текст со зданием. Мне кажется, мир прошёл ту стадию, когда можно было иметь дома с бесконечно огромными помещениями. Современные здания стали рациональными. И современный эталон красоты, я убежден, тоже должен быть рационален. Так и современный текст должен быть максимально ёмким и насыщенным. Я люблю Достоевского и Толстого, но они могли позволить себе лишние слова. А сейчас так писать нельзя. Я не случайно сказал, что современный читатель очень подготовлен культурно. Ну не должен современный писатель говорить о том, что уже и так ясно. Нельзя лить воду. На мой взгляд, большой роман закончился, когда был написан «Доктор Живаго», жанр был исчерпан. Но это — естественный процесс. Сегодня функцию большого романа взяли на себя сериалы. Тут меня как-то спросили: получается, что русские писатели писали сериалы? А что тут такого? Литература тогда была основным развлечением, романы выходили частями, как сериалы выходят сезонами. Да ту же «Анну Каренину», если экранизировать, то никак не вобьешь в два-три часа.

 

Есть у молодого писателя и свой взгляд в будущее — автор скандального романа «Вера» (редакторы многих издательств посчитали его «слишком» и «чересчур») ждёт пришествия в литературу нового стиля.

 

— Да, жду пришествия большого стиля, — раскрывает мечты Снегирёв. — Представьте себе, что мы стоим на пороге огромного зала. Извините, у меня все сравнения сегодня с недвижимостью. Короче, перед нами гигантский зал, и нам предстоит быть первыми, кто осветит его своими факелами, свечами, зажигалками. Мы не знаем, насколько он велик, как он украшен, какие в нём закоулки и потайные комнаты. Но ясно одно: этот зал громаден, и то, сможем ли мы его разглядеть, зависит от яркости нашего огня. Эпоха двусмысленности, постмодерна — завершилась. Теперь мы, люди, занимающиеся искусством, начнём формулировать новые правила. Это будет новый большой стиль. Мы идём к эпохе новой античности... К эпохе предельной ясности, которая будет удивлять не объёмами и размерами, а концентрацией красоты и смыслов.

Александр Снегирёв убеждён: грядёт эпоха предельной ясности.

 

На границе священного

 

Лекция известного фольклориста и антрополога Светланы Адоньевой «Метафизика повседневности и священное. Российский случай» стала одним из самых ярких событий фестиваля. Вот лишь несколько фрагментов выступления, в основу которого легла одна из глав коллективной монографии «Первичные знаки /назначенная реальность», только что выпущенная «Пропповским центром» (Санкт-Петербург).

 

…Метафизический опыт трансперсонален: он всегда предполагает выход на границы субъективности. Он может быть дан как переживание себя, как части чего-то большего, чем ты сам — себя как части коллективного социального тела, «мы» (семьи, рода, группы). Это переживается в состоянии праздника, ритуала или сложно организованного совместного действия.

 

Метафизический опыт являет себя в экзистенциальном страхе. Этот страх близок тому переживанию, которое испытывает ребёнок, оставшись один дома, или когда он просыпается среди ночи и застаёт всех спящими. Шторы подозрительно шевелятся, вещи готовы ожить, в доме ещё кто-то есть... Чтобы мир оставался твёрдым, нужен другой человек, лучше взрослый, который придёт и скажет: всё в порядке. С возрастом мир, в котором ты живёшь, всё более «твердеет».

 

«Мягкость» мира не только страшит, но и манит. На границах отвердевшего мира скрывается не только самое страшное, но и самое ценное. Дискурсом для крестьянского большинства населения дореволюционной России был фольклор: сначала — волшебные сказки, их рассказывали детям лет семи и старше, у которых уже случился опыт первого экзистенциального кризиса; позже были рассказы о мире сил; затем — слова и правила, как вести себя в социальном мире. «У всего есть свой хозяин, у куста, у поля, у леса, и со всеми нужно уметь договариваться»…

 

Атеистическая культура СССР оставила метафизический опыт без дискурсивного «присмотра». Экзистенциальные страхи были признаны боязнью того, чего не существует.

 

В 2003 году мы попросили 6—9 летних детей, учеников младшей школы, нарисовать то, чего они боятся, и рассказать про это. В опросе приняли участие дети трёх петербургских школ, а записывали интервью студенты-первокурсники. Через десять лет мы попросили сделать то же самое студентов младших курсов: они просили своих сверстников нарисовать «страшное» и рассказать о том, что именно они изобразили.

 

Страхи, которые изображали студенты, можно назвать социальными: они боялись «одиночества в старости», «предательства друзей», «госэкзаменов». А также — физического повреждения и боли: пореза, падения, ожога. Для первоклассников главными страхами были страхи пустоты, пауков, ходячих мертвецов и вампиров. Рассказывая о своих рисунках, дети определяли страшное очень конкретно: «кладбище, где похоронен мой дедушка»; «старая конюшня, потому что там какие-то человечки бегают, красные и зелёные»; «звёзды (прикреплённые на потолок спальни): они по ночам светятся — ужас!»; «старый заброшенный дом (напротив дачи)».

 

Если у младших экзистенциальный страх преобладал — границы мира обнаруживались в любой точке времени и пространства, оставленной без присмотра, то у старших преобладали страхи, усвоенные через дискурс взрослых. Общим был один — страх небытия (смерти, пустоты, темноты), страх ничто.

Светлана Адоньева рассказала, чего боятся дети разного возраста. 

Коллективные ценности

 

В силу материализма и атеизма советской школы метафизический опыт советских детей оставался неразличимым для атеистически воспитанных взрослых и потому — бесконтрольным. Современные дети также обходятся с ним подручными средствами: происходящее и переживаемое обозначается тем, что подвёрнется, — из фильма и книжки, позже — из компьютерной игры и сериала.

 

Метафизический опыт и коллективные практики, связанные с его переживанием, могут существовать вне категории священного. Священными они становятся тогда, когда рекрутируются властью, каковой бы ни была её природа — группы или государства, и полагаются в основание этоса.

 

Советская эпоха создавала свои площадки для производства такого священного: пионерские «линейки» с поднятием флагов и караулами при них, неугасимые огни на площадях, присяги и клятвы. Советское священное также предполагает определённые переживания: в пионерском, военном и прочем строю ты переживаешь себя частью чего-то большего, чем ты сам. Размыкается граница между «я» и «мы».

 

Практики и дискурсы могут полагать священное для отдельной группы: тогда оно будет положено в основание её идентичности. Таковы практики и дискурсы деревенских жителей СССР: заговоры, причитания, мифологические рассказы, почитания деревьев, источников и возведение обетных крестов. Все это старательно фиксировали и описывали фольклористы и этнографы, исследуя русскую «традиционную культуру»…

 

Священное — результат социального договора, конвенции. Именно поэтому словари разных эпох предлагают для него разные толкования. Социальным продуктом священного являются коллективные ценности. Они полагают область должного или этос общества…

 

Современное российское государство, которое предлагает общее священное — то бессмертные полки, то святые дары, — мало знает о метафизическом опыте, как мало знают о нём и те, кто использует «народные» обряды в фольклоризованных представлениях, не различая их мистериальных планов.

 

Священное прежних сообществ, составлявших когда-то население страны, профанизируется стремлением власти использовать его для нужд общегосударственной идентичности, назначенной «сверху». Неуклюжая попытка тех, кто думает, что Бога нет, организовать тех, кто, как они предполагают, в Бога верит, под свои священные знамена. В опыте как минимум четырёх последних поколений жителей России отсутствуют легитимные практики священного договора, полагающего социальный порядок.

 

Наталия ДМИТРИЕВА и Марина ШАБАНОВА | Фото Валерия ПАНОВА

 

back

Новости  [Архив новостей]

x

Сообщите вашу новость:


up
Яндекс.Метрика