Библио-чай
Первым автором «Библио-чая» выступил известный новосибирский краевед, писатель, колумнист, куратор выставок Новосибирского государственного художественного музея Сергей Тиханов. Его сегодняшняя колонка «Всем хорошим во мне я обязан…» — это несколько коротких историй на тему «Наши любимые книжки». О «полярных экспедициях» за книгами, друзьях и открытиях, которые дарило чтение.
Всем хорошим во мне я обязан…
От чего же оттолкнуться и с чего начать? Наверное, с книг, ведь книги по-прежнему остаются для нас одной из главных жизненных ценностей, разумеется, лучшим подарком и каждый из нас мог бы с некоторыми вариациями повторить фразу пролетарского классика «Всем хорошим во мне я обязан книгам». Поэтому сегодня тема моей колонки: «Наши любимые книжки». Несколько коротких историй.
Однажды ко мне на дежурство, а я, как почти все из нас, подрабатывал сторожем (тема сторожей — это отдельный разговор: о постах, о крепком чае, заваренном в банке с помощью кипятильника, о неожиданных гостях, пришедших к тебе среди ночи), так вот, на пост в «Гражданпроекте» ко мне случайно зашла одна знакомая, и мы разговорились. «А вот мой друг Сторож Сергеев…» — начал я, а она обрадованно подхватила: «А, знаю, это который читает Кортасара в электричке!»
Сейчас никто, наверное, и не поймет — как было здорово читать Кортасара — зимой, в жеребцовских электричках, когда после Инской вагоны пустели, а за окнами мелькало бесконечное чёрно-белое кино: белый снег и тёмные стволы деревьев…
А Сэлинджера мы открыли для себя тоже зимой, когда с Мастером Гансом работали учителями на крайнем севере области, в деревне, «затерянной в болотах залесенной губернии». Я нашёл в деревенской библиотеке «Над пропастью во ржи» и читал, не отрываясь, ударяя себя кулаком по колену и восклицая: «Как же здорово! Как же всё точно написано про меня!..» Мастер Ганс молча и терпеливо ждал, когда я закончу чтение, потом сам, также не отрываясь, прочитал и торжественно объявил мне, что действительно всё очень здорово написано, но только про меня там нет ни одного слова (за несколько лет совместной учёбы в педагогическом институте он меня хорошо изучил), а всё написано исключительно про него, про Мастера Ганса. Нас рассудил Сторож Сергеев, работавший в соседней деревне, — я переправил ему книгу, и он написал мне письмо (да, любезный читатель, это ещё одна тема для разговора: мы встречались почти каждый день, несколько раз за день разговаривали по телефону, но, кроме того, ещё и переписывались!), и в письме были такие, примирившие меня с Мастером Гансом, слова: «Какой же он все-таки наш писатель, Сэлинджер».
А книг тогда в свободном доступе не было, хорошие книги были величайшим дефицитом. С жучками из книгообмена мы не связывались, и нужные книги попадали к нам по большей части случайно, а потом мы передавали их друг другу по цепочке, что называется «прочти и передай товарищу». И первую книгу Даниила Хармса, изданную в Советском Союзе, «Полёт в небеса» мне прислали как раз из той самой затерянной в болотах деревни, где мы работали с Мастером Гансом. В Центральном Доме книги она, кажется, и до прилавка-то не дошла, а в Кыштовском районе продавалась свободно.
Вообще в книжных магазинах в районных центрах можно было обнаружить настоящие сокровища, например «Театр Марины Цветаевой», и тогда мы набирали по нескольку экземпляров, пополняя свою библиотеку и библиотеки друзей. А как-то раз организовали «полярную экспедицию» (дело происходило опять же зимой) в Черепаново, кто-то сказал, что там продается альбом Эндрю Уайета. Нам не повезло: книжный магазин был закрыт на учёт, но с пустыми руками мы не вернулись: в черепановском сельпо нашли пластинки чешской джаз-рок группы «Фермата» и джазового гитариста Уэса Монтгомери. И это было невероятной удачей — подобные пластинки в Советском Союзе были таким же, если не бóльшим, дефицитом…
И напоследок ещё одна, замечательная история, правда, уже из самого начала 90-х: все вместе мы отправились в Красноярск сопровождать петербургского мультиинструменталиста Романа Дубинникова, отправились под руководством Сторожа Сергеева, делавшего тогда свои первые шаги в музыкальном продюсировании. Сопровождали, помогая в подготовке концерта и мастер-класса, более-менее удачно, я например, уронил… рояль со всей, лежавшей на нём дорогостоящей аппаратурой. (Роман тогда совершенно спокойно спросил меня: «Так, Серёжа, ты решил разом со всем покончить?»). А когда мы уже покидали Красноярск, отправление поезда задерживалось, и я вдруг вспомнил слова революционного матроса из «Доктора Живаго»: «Фатит катать истерику, товарищ механик, даёшь поихалы!» Дворник (как вы заметили, своих друзей я не называю прямо по именам, но мне кажется, они вполне узнаваемы) насторожился: «Это откуда? Я ответил, и тогда произошло буквально следующее: он повернулся, достал свой рюкзак, с которым не расставался в эти прекрасные и яростные дни на берегах Енисея, извлёк оттуда «Доктора Живаго» и протянул мне: «Покажи! Оказалось, что он взял с собой рюкзачок, наполненный книгами. И пусть этот рюкзачок был открыт только в самую последнюю минуту, но ведь — он понадобился, и нужная книга в нужную минуту оказалась под рукой».
И что я хотел этими несколькими короткими историями вам сказать? В «Плинии» теперь под Кортасара отведена целая полка. Нет страны, по которой так модно сейчас ностальгировать. Нет её, а ощущение радости от прочитанных книг осталось, осталось ощущение счастья от общения с друзьями, с которыми жил общими интересами и стремлениями. А для меня это самое главное.
Осень загадосьная стлана…
Осенью 2007 года в Новосибирский художественный музей на очередную Биеннале современной графики съехалось немало интересных зарубежных гостей: экстравагантная англичанка Сью Голлифер с волосами, покрашенными в розовый цвет, китайский художник, который так был шокирован Сибирью, что первые два дня не выходил из гостиничного номера, бесшабашные девушки из Германии, бельгийцы, голландцы (их я называл «наши малые голландцы»), корейцы, американцы, канадцы, восемь человек финнов. Но мне больше всех был интересен спокойный и невозмутимый японец Хироаки Мияяма.
Столкнувшись с ним на крыльце музея, я неожиданно для себя выпалил:
— А знаете, мне очень нравится японская культура, особенно литература…
Не могу себя причислить к знатокам японской культуры, но всегда старался узнать о ней как можно больше. И не случайно японские мотивы постоянно всплывают в моих коротких рассказах, например: «После этого он, как ни в чём не бывало, возвращался за стол, подливал мне свежезаваренного чаю (обычно улыбаясь при этом: “Вихрь горстку листьев подбросил, воды вскипячу для чая…”), закуривал сигарету, и мы продолжали прерванную спокойную и неспешную беседу». Или: «Ну, ты, конечно же, помнишь, — как всегда издалека начал Дролери, — что у спутницы Будды Амиды бодхисаттвы Каннон-босацу было семь различных ипостасей. И вот одна из них — Бато-Каннон — это божество-лошадь, которая скачет во все четыре стороны света, чтобы прийти на помощь страдальцам и прогнать демонов. — Может быть, может быть, — согласился Землерой и вдруг раздраженно заметил: — вот только до нас она что-то никак не доскачет!»
А литературовед Игорь Лощилов вообще причисляет мои тексты к древнеяпонскому стилю хайбун (что-то вроде хокку в прозе).
Так вот, когда я объявил Мияяме о своей любви к японской литературе, то увидел, что, несмотря на хваленую японскую сдержанность, он не может скрыть неприязнь ко мне. «Что же я такого сказал, что его могло так разозлить, — подумал я, а вслух добавил, уже совсем нерешительно и вполголоса: «Особенно мне нравятся Сэй-Сёнагон, Мурасаки Сикибу, “Сарасина никки”»…
И тут лицо Мияямы просветлело, и он прошептал, словно не веря своим ушам: «Что? Повтори, что ты сказал!»
Позже я узнал причину его плохо скрываемой ярости: оказывается, в какую бы страну Мияяма ни приезжал, везде с ним происходило одно и то же — к нему подходили люди (совсем, как я), радостно признавались в любви к японской литературе и добавляли: «А особенно мне нравится Мураками». Мияяма же не считал Мураками не просто писателем, а вообще представителем японской культуры и был раздосадован, что для тысяч людей по всему миру Мураками стал символом Японии.
Вот так мы познакомились и подружились с Мияямой. Через полгода я стал куратором выставки, на которой был представлен его уникальный проект иллюстраций к величайшему памятнику эпохи Хэйан «Гэндзи Моногатари». Это был мой второй опыт кураторской работы, первым стала выставка Владимира Степанова, глубокого и тонкого философа графического искусства. На открытии я так разволновался, что… забыл предоставить слову самому Володе. И хотя Володя, человек деликатнейший, уверяет, что так и нужно было поступить, так как он не мастер и не любитель говорить, неприятный осадок у меня остался, хотя со всем остальным (концепция выставки, отбор работ, экспозиция) я прекрасно справился.
И вот, предстояло открывать выставку Мияямы. Над свои проектом он к тому времени работал уже десять лет. Освоение романа о принце Гэндзи графическими средствами в Японии шло с момента написания романа, то есть тысячелетие. В эпоху Эдо, например, были созданы каноны ярких иллюстраций на листах плотной бумаги, вставлявшихся в ширмы. А в XVIII веке появилась традиция использовать тетради с иллюстрациями к «Повести о Гэндзи» в качестве непременной части приданого невесты — каждую из 54 глав оформляли в отдельную тетрадь, и все тетради складывали в красивый ларец. В начале XXI века Хироаки Мияяма предложил свою интерпретацию «Гэндзи Моногатари» — в виде серии цветных офортов. Их 54, по числу глав в романе, выполнены они филигранно, каждый офорт печатался с 7-8 досок, а фоном служили сусальное золото или серебро.
Открытие прошло удачно, я позволил себе пофантазировать, рассказав, что знаю человека, настолько влюбленного в Японию, что жившего по лунному календарю, а время отмерявшего стражами. В отдельном маленьком зале госпожа Тиба, работавшая тогда в центре «Сибирь-Хоккайдо» представила икебану и было так трогательно видеть, как Тибо-сан встретилась с Мияямой: они кланялись друг другу, выполняя только им понятный ритуал приветствия и демонстрации уважения.
На церемонии открытия одна дама от чистого сердца преподнесла Мияяме очень дорогой и роскошный букет, но я видел, как он с ужасом поглядывал на него, а потом шёпотом попросил Светлану, мою супругу: «Пожалуйста, скорее забери эти цветы от меня». Представляю его состояние: в искусстве икебаны каждая травинка на своём месте, каждый листик имеет своё значение, а тут ему дали в руки с его точки зрения что-то немыслимое.
В тот вечер мы со Светланой долго разговаривали с Мияямой, он много рассказывал нам о своей работе, о современной жизни в Японии, о том, что, к сожалению, уходят в прошлое, забываются древние традиции.
После открытия своей выставки Хироаки Мияяма объявил себя нашим младшим братом. 3 апреля 2008 года.
На следующий день мы с Мияямой катались по городу, ездили на заснеженное Обское море. На шлюзах я стал рассказывать водителю о том, как в Японии выращивают бычков на мраморное мясо: качают их на качелях и включают для них классическую музыку. И вдруг Мияяма заговорил о том же. «Ты что, понимаешь русский язык?» — удивился я. Но нет, он ни слова не понимал по-русски, просто уловил смысл моего рассказа. Надеюсь, что он уловил не только это, а и моё восхищением им, мой неподдельный интерес к японской культуре. Наверное, всё-таки уловил, не зря же сразу после открытия выставки он сказал нам со Светланой, что отныне считает себя нашим младшим братом (хотя по возрасту он и старше нас).
В Бугринской роще я рассказал ему, что иногда (чаще осенью или во время снегопада) я отправлялся куда-нибудь за город, а по дороге читал японские дневники, Басё или Мурасаки Сикибу, моё любимое чтение во всей восточной литературе. С описания такой поездки начинается один мой рассказ:
«Когда это могло случиться? Был некий человек, который вознамерился уйти от мира и жить так, как ему хотелось. К тому же он давно лелеял в сердце своём мысль посетить все прекрасные места, о которых был наслышан. Имя его было Хозяин хижины». Эти строчки я прочитал ему после Инской, когда в вагоне уже выключили свет. Правого берега Ини с церковью в Новолуговом не было видно за пеленой снега, но Барышевскую школу различить было можно: в окнах горел свет, там проходили историю, географию и естествознание, брусья на физкультуре пахли подмышками, а кабинеты первоклассников — мочой».
Там же, в Бугринской роще, он заглянул в туалет «типа сортир», вышел оттуда слегка ошарашенный и проговорил: «Всё-таки, Россия очень загадочная страна. И точно такие же слова задумчиво произнёс японский филолог Акифуми Такеда, с которым мы стояли однажды на мосту через Ельцовку у площади Калинина и смотрели, как по склонам оврага, словно языки лавы, спускаются к реке кучи мусора: «Селёжа, Лоссия осень загадосьная стлана…»
Летом я получил из Японии нерадостное известие: Мияяма тяжело заболел. От ужасных болезней не спасают передовая медицина, экология, уровень жизни. Так хочется верить, что ему удастся выкарабкаться из почти безнадёжной ситуации, и он продолжит свою работу, он обязательно должен завершить всё, что начал.
Друг и коллега Мияямы Сейко Ковачи спел для нас со Светланой старинную японскую песню. 12 сентября 2009 года.
В дни, когда мы в музее готовили и развешивали выставку, один наш сотрудник, специалист по монтажу, был так поражён, увидев как легко и свободно я общаюсь с Мияямой, как мы понимаем друг друга, что с тех пор иначе как Тихано-сан меня не называет. И каждый раз, слыша это «Тихано-сан», я вспоминаю нашего японского друга, художника, хранителя традиций японской культуры, носителя духа древней японской цивилизации — Хироаки Мияяму.
